Дорогой длинною

Очнулась оттого, что телега тряслась. И так странно мне было - всё чувствую, слышу, а глаз открыть, хоть зарежь, не могу. Чувствую - и меня кто-то трясти начал, тереть, зубы разжимать. В рот полилось - глотаю, понимаю – водка. Ну, думаю, точно не апостол Пётр, от него такого не дождёшься. Взяла да открыла глаза. Вижу - мужики, много. В малахаях, шапках мохнатых, орут что-то. Я глазами луп-луп, ещё никак не пойму, что живая. Повернулась…

а Пашка-то рядом, обнимает меня ещё… только не шевелится. А между нами Митька во всю глотку ревёт. Я к Пашке, тормошить начала, звать, откуда только силы взялись… а мужики говорят: "Не мучайся, цыганочка, без толку…" Не помню, что стало со мной. Как с мужиками этими на санях до деревни ехала, как везла Пашку, как в избу меня провели - ничего не помню. Да и как хоронила, толком не помню. Снега - по пояс, земля подмёрзла, мужики ругались, торопились. Ушли потом - а я на могиле осталась. Сижу в сугробе и вспоминаю, как мы умирать готовились, как я ему открылась, как он меня прижимал к себе… Вспоминаю - а слёз нет. Ни единой слезинки - вымерзли, что ли?

Подумала - что за жизнь мне без него? Как быть теперь? Раньше хоть жила и знала, что он на свете есть, а теперь? Чего жить-то? Легла на могилу, закрыла глаза. И то ли заснула, то ли обмороченье нашло.

Нашли меня бабы-чалдонки, которые дрова везли из тайги. Подобрали, до деревни довезли, в чувство привели. Помню - сижу на лавке, взвар горячий из кружки глотаю, смотрю на баб, думаю - почему они охают, плачут? И вдруг про Митьку вспомнила! Вскинулась, заголосила… глядь - а он на полу, чертёнок этакий, сидит, пирог грибной лопает, и вся личность в варенье! Ах ты, думаю, нечистая сила, что же нам с тобой теперь делать? А бабы причитают все:

"Ты что же, милая, про сынка-то позабыла, что за мужем в могилу собралась?" Я сперва-то не поняла, о чём они, - а потом вспомнила, что Митька-то на мать, Симку, похож, а значит, и на меня. Вроде как и в самом деле мой сын. Так оно и осталось. До весны мы с ним прожили в деревне, а по теплу тронулись на юг. Митька про меня всё знает, я ему - тётка. Стали кочевать вдвоём.

– Отчего к цыганам не пошли?

– Да ну… Не захотела. С роднёй-то жить, конечно, сподручнее, но они меня снова замуж бы отдавать начали. Так и моталась одна. По Каспию, по Кавказу, в Тифлисе в цирке выступала. За десять лет кто только мне не попадался!

Сватались. Отказывала. Не могла. Любила его, Пашку. Мёртвого любила…

Роза умолкла. Илья в упор, не отводя глаз, смотрел на неё. За окном давно стемнело, через подоконник медленно перебирался лунный луч. Он скользнул по стене, упал на лицо Розы, и Илья вдруг увидел, что она плачет. Он никогда не видел Чачанку плачущей и в первый миг испугался - что делать? Привстал было; тут же, растерявшись, сел обратно, но Роза заметила это движение. Быстро, искоса взглянула на Илью, закрыла лицо руками. Отворачиваясь, сдавленно сказала:

– Не могу, Илья… Прости уж…

Он шагнул к ней, уже не боясь. Сел на кровать, потянул Розу на себя, и она молча прижалась к нему. Что ей сказать, Илья не знал и просто гладил её перепутавшиеся, жёсткие от морской соли волосы и изредка целовал в мокрую щёку или горячий лоб.

Роза выплакалась быстро. Вытерев нос кулаком, она встала, одёрнула юбку.

Внимательно, с головы до ног, осмотрела Илью. Неожиданно улыбнувшись, погладила его по голове.

– Чудной ты, ей-богу…

Илья не отвечал. Роза шумно высморкалась в полотенце. Вытирая чистым концом лицо, предложила:

– Оставайся с нами. Всё лучше будет.

– Люди-то что скажут?

– Что-нибудь, конечно, скажут, - подумав, подтвердила Роза. - И что с того?

Может, ты этого боишься? Может, я боюсь?

Смутившись, Илья подумал, что она опять права. А больше ни о чём думать не хотелось. Кончился этот день треклятый, и слава богу… В темноте Роза сбросила юбку, стянула через голову кофту и в одной рубашке полезла под одеяло.

– Иди ко мне, - спокойно позвала она, и Илья послушался.

Глава 7

После душного и пыльного июня на Москву неожиданно хлынули дожди. День и ночь по тротуарам барабанили капли, в городе было прохладно, по утрам переулки в Замоскворечье затягивались туманом, в густых купеческих садах уже пахло болотом из-за непросыхающей влаги, окраинные улочки утопали в грязи, а знаменитая лужа посередине Живодёрки разлилась до самой Садовой и даже поросла по краям осокой. Ресторан Осетрова, как всегда, по вечерам загорался жёлтыми и красными огнями, но и тут теперь было грустно, зал, обычно набитый до отказа, был полупустым: стоял дачный сезон, постоянные гости отдыхали с семьями в Кунцеве и Люблине. Вдобавок от поющего у Осетрова цыганского хора осталось менее половины: ведущий состав был на гастролях в Крыму. Митро оставил вместо себя хореводом Ивана Конакова, а главной солисткой была теперь Анна Снежная.