Дорогой мой человек

— С вашим личным счастьем! — сквозь слезы ответила Нора.

Глава двенадцатая

«ТАК ПОДИ ЖЕ ПОПЛЯШИ!»

«Ранен! — подумал он. — Как глупо!»

Ему удалось еще немного подтащить к трапу старшину, наверное уже мертвого, потом он услышал звенящий, протяжный стон залпа — эсминец бил главным калибром, — затем он увидел черные самолеты со свастиками — они опять заходили для атаки, — и только тогда, уткнувшись лицом в обгорелый башмак убитого матроса, Володя потерял сознание.

Очнулся он в кают-компании «Светлого», где сейчас была операционная. Корабли еще вели огонь, прикрывая высадку десанта, все звенело и вздрагивало от залпов, и вдруг рядом Устименко увидел Родиона Мефодиевича, которому корабельный врач быстро и ловко накладывал повязку на локоть. От желтого, слепящего света бестеневой лампы было больно глазам. Устименко прищурился и, как ему казалось, очень громко окликнул каперанга, но никто ничего не услышал, Володя же совершенно выбился из сил, и вновь его потянуло куда-то на темное, душное дно, где он пробыл до тех пор, пока не увидел себя в низком сводчатом подвале незнакомого госпиталя. Впрочем, это был хорошо известный ему госпиталь, только ведь никогда ему еще не приходилось видеть потолок, лежа на койке, как видят раненые.

Несколько суток, а может быть и куда больше, он провел в загадочном мире невнятных звуков и белесого тумана, то покидая жизнь, то вновь возвращаясь в нее. По всей вероятности, его оперировали — он не знал этого. Какие-то секунды ему казалось, что он видит флагманского хирурга Харламова, слышался его властный, непререкаемый тенорок, потом он узнал Веру с кипящими в глазах слезами…

— Что, Володечка? — напряженно спросила она.

— Паршиво! — пожаловался он, опять впадая в забытье.

И опять помчались часы, дни, ночи, сутки, до тех пор, пока не услышал он невдалеке от себя глуховатый и усталый голос:

— Боюсь, что мы его теряем!

— Меня учили… — задыхаясь от слабости, едва ворочая пересохшим языком, сказал Устименко, — меня в свое время учили… даже… в самых печальных случаях… быть… воздержаннее на язык…

В палате сделалось тихо, потом про него кто-то сказал уважительным басом:

— Это — характер!

Он попросил пить.

Теплая, розовая, в сбившейся косынке, только что проснувшаяся, над ним склонилась Вера с поильником.

— Куда я ранен? — спросил он строго.

— Только повреждение мягких тканей, Володечка…

— Не ври! — велел он. И, отдышавшись, осведомился: — Руки, да?

Губы ее дрогнули сочувственно и жалостливо.

Устименко закрыл глаза, как бы засыпая. «Ты все пела — это дело, вспомнилось ему, — так поди же попляши!» Одно дело лечить, другое — быть раненым.

Опять поскакали дни и ночи. Но даже когда ему стало значительно лучше, он не мог ни с кем разговаривать. И самого Харламова Устименко ни о чем не спрашивал — разве не знал он, как удивительно умел лгать Алексей Александрович «для надобности здоровья»?

— В общем, полезно! — произнес он как-то в присутствии флагманского хирурга, отвечая на собственные мысли.

— Вы это к чему? — удивился Алексей Александрович.

— К тому, товарищ генерал, что нашему брату врачу иногда надо испытать кое-что на себе. Например, страдания. Мне было очень больно, я просил морфину, но мне не давали из тех высоких и трогательных соображений, что я в дальнейшем стану морфинистом. Раньше и я отказывал, а теперь…

— Гм! — сказал Харламов. — Все вас на крайности закидывает, Владимир Афанасьевич, а ведь действительно имели место случаи… Впрочем, мы поспорим, когда вы поправитесь.

Мордвинов — начсанупр флота, — в генеральской форме с лампасами, прочитал ему указ о том, что подполковник медицинской службы Устименко В.А. награжден орденом Красного Знамени. Володя хотел было сказать, как говорил раньше, получая ордена: «Служу Советскому Союзу», но сейчас это показалось недостаточно точным, и он только поблагодарил. Орден вручили Вере Николаевне, потому что Володе нечем было его взять.

На следующий день Вересова прочитала ему статью из флотской газеты, в которой рассказывалось про его подвиг. Наверху полосы была шапка: «Полундра, фрицы, здесь стоят матросы», а в центре статьи Володя увидел свою фотографию — аккуратный докторчик со старательным выражением лица взрослого первого ученика. Вера читала растроганным голосом, в палате было тихо, все раненые слушали, как подполковник Устименко оперировал во время боя, как вытащил он из огня матроса Шалыгина, как подменил он пулеметчика…

— Вранье, — сказал Володя. — Никакого пулеметчика я не подменял, я же не умею стрелять из пулемета…

— Какое это имеет значение, — строго произнесла Вера, — это же художественный очерк…

— Тем более, пусть не врут!

Вера вздохнула с покорным видом, и он понял, что она подумала про него: «Мучитель!»

«И что я привязался?» — обругал он себя.