Дорогой мой человек

— Делопроизводитель у нас. Вообще парень ничего, но, как выражаются, чокнутый немного. Переселяет души.

Жовтяк опять испугался:

— Это в каком же смысле?

— Мышку в камень, господин профессор, камень в дерево, дерево в овцу. «Все смертно и все вечно», — слегка вытаращив глаза, сказал секретарь-сектант. — Такое у Проскурятинова вероисповедание. Никуда не денешься!

Геннадий Тарасович закивал головой, заторопился. Ему стало совсем жутко. И похоже все это было на дурной сон. А сектант-прыгун в это время говорил негромко:

— Еще бухгалтер наш — Земсков — тот бражкой поторговывает. Искусник, ничего не скажешь. Легкая бражка, кристаллическая, а на вкус — бальзам. Колбаски, желаете, достану — свиная, в топленом жиру, с чесночком? Ордерок вот оформленный подпишите…

Подписав ордерок на предмет какого-то обыска и изъятия, Жовтяк погрузился в бумаги, прочитал все приказы за последний месяц, подчеркивая красным в них то, что представлялось ему важным, сделал выписки в тетрадь и взглянул на часы. Было два пополудни. Попыхивая окурком сигары, он широко распахнул дверь и осведомился в приемной — есть ли кто-нибудь к нему. Часы в приемной ударили тоже два. «Я педантичен по-немецки!» подумал Жовтяк.

Первым в очереди к нему был мужчина, похожий на актера, пожилой, благообразный, с полным ртом золотых зубов. Кланяясь и улыбаясь и опять кланяясь, он поздравил господина бургомистра со вступлением в должность и напомнил ему, что они знакомы — он является директором Богодуховского кладбища.

— Да, да, кажется, — рассеянно и величественно произнес Жовтяк.

— Не кажется, а точненько, — кланяясь и улыбаясь, словно заводной, заверил директор. — Сколько вы у меня профессуры, бывало, хоронили, и сами на меня сердились, ты, говорили, Филиппов, подлец-жулик, говорили, смотреть противно. Ты комбинатор, с мертвого, говорили, и то последние портки снимешь. А у меня и правда, господин бургомистр, такое перенапряжение на кладбище в смысле участков захоронения, что и для такого человека, как вы…

— Ладно, ладно, — замахал суеверный Жовтяк, — я этого не люблю. И не помню я вас. В чем дело, говорите, у меня прием…

Бывший кладбищенский директор, шевельнув губами, спрятал золотые зубы куда-то внутрь себя и сообщил, что желает все захоронения на Богодуховском кладбище производить своими силами и при помощи своей рабочей артели. Подготовка могил, дроги, священник, кто «возжелает», — все от бывшего директора. Ну и, разумеется, похоронные принадлежности.

— Так как, — доверительно сообщил бывший директор, — у господ немцев с этим вопросом — организационные сложности. Ихние войска гробами, например, снабжаются из фатерланда. Стандарт!

— Ну что ж, — солидно поглаживая плешь, сказал Жовтяк. — Мы возражений не имеем. И поддержим. Дело вы задумали, конечно, большое, средства потребуются.

— О субсидии не ходатайствую, — потупившись, сообщил директор.

— Поднакопили?

— Так ведь куда денешься?

Геннадий Тарасович взял заявление, подумал и написал резолюцию с твердыми знаками и ятями, которые помнил неточно и потому расставил их наугад. Резолюция была положительная и благожелательная. Прочитав решение бургомистра, бывший директор кладбища, а ныне владелец похоронного бюро «Последний путь», поклонился, улыбнулся и еще раз поклонился, словно его опять завели. У Жовтяка же лицо стало печальным и выжидающим. Разумеется, он понимал, что рискует и даже очень рискует, но, рискнув всем, ему не имело смысла бояться пустяков. Благодарность — и только. Да разве сами немцы не понимали, что на их оккупационные марки прожить невозможно?

— Вот так! — с легким вздохом произнес Геннадий Тарасович.

Все еще кланяясь и улыбаясь, «ныне владелец», отвернувшись, вынул из бумажника и отсчитал гонорар бургомистру.

— Это что? — спросил Жовтяк строго.

— Пожертвование, — бойко ответил директор-владелец. — Мало ли нужд встречается. Вот я и прошу.

— Прекрасно! — кивнул Жовтяк. — Засим желаю здравствовать!

После кладбищенских дел он занимался крысиными ядами, выдал патент на производство суррогатного табака «Баядера», выгнал в толчки с яростной руганью старого и хорошо знакомого ему провизора Якова Моисеевича Певзнера за то, что тот просил освободить арестованную мать жены, велел своему секретарю-сектанту запаковать конфискованную свиную колбасу, наложил еще с полдюжины всяких резолюций и, заперев печать и штамп вместе с опечатанными бланками паспортов и разрешений на передвижение в пределах комендантства, твердым шагом крупного деятеля вышел на морозную улицу.

В бобровой боярской шапке с бархатным донышком, в шубе на хорьках с бобровым же воротником, не торопясь пересек он улицу и направился к тому казино «Милая Бавария», куда еще так недавно заходил только с черного хода, чувствуя себя последним нищим.

Теперь он был хозяином!