Дорогой сновидений

— Шамаш… — Атен смотрел на него с непониманием, сомнением, болью. И, все же — без хотя бы тени осуждения. И не только потому, что он, готовый принять любую волю бога солнца, заранее принял грядущее, которое избрал для него и его дочери Шамаш. Как бы ни была сильна его вера, отец просто не смог бы остаться безучастным к происходившему с его девочкой. Хозяин каравана скорее чувствовал, чем видел: что-то не так, что-то нарушилось, дорога пошла не в ту сторону. И нужно остановиться, пока маленькая ошибка не обернулась огромной бедой.

— Но… — Евсей во все глаза, не отрываясь, не моргая глядел на малышку, вновь погрузившуюся в глубокий сон. — Почему? Он повернулся к богу солнца, ожидая… Да что там — требуя от Него объяснений.

— Летописец… — начал колдун, но караванщик прервал его, не дав ничего объяснить.

— Разве Ты не обещал нам помочь?!

— Так было нужно…

Нет, караванщик не ждал от него объяснений, стремясь лишь к одному — высказать все свои упреки.

— Зачем? Зачем Ты вновь усыпил ее?! Еще миг, и все бы закончилось, все беды остались бы позади…

— Евсей, это была не Мати… — тихие слова Атена заставили летописца замолчать, переведя взгляд ничего не понимавших глаз на брата.

— Но… Но кто же тогда?

— Не знаю, — пожал плечами караванщик. Весь его вид говорил: "Какая разница? Главное — это не моя малышка. Уж свою-то дочь я узнаю всегда, что бы ни случилось. И нет ничего, что заставит меня обмануться…"

— Это… Это другая девочка. Горожанка, — воспользовавшись образовавшейся в разговоре немой паузой, проговорила Сати, которая вздохнула с некоторым облегчением, увидев, что девочка заснула, однако продолжала чувствовать внутреннее напряжение, подобное трепету натянутой струны, которой касался холодными перстами ветер. — Я нашла ее в мире сна и… Она была рядом со мной в тот миг, когда мы стали просыпаться… Я хотела вернуться назад, но… — она виновато глянула на бога солнца, прося у него прощения.

— Ты ни в чем не виновата, — проговорил тот, задумчиво вглядываясь в лицо спящей девочки.

— Но я не сделала того, что должна была! — между сном и явью пролегла грань, столь же четкая, как городская черта. Она вновь была простой караванщицей, которую заставляли смущенно краснеть воспоминания о том, что она осмелилась возомнить себя самой госпожой Айей.

Грустная улыбка коснулась губ Шамаша:

— Ты сделала все, что было возможно, куда больше, чем смог бы кто-то другой: вернула в мир яви всех детей…

— Но Мати…! - в ее глазах, голосе была не просто боль, но нестерпимая мука.

— Всех детей, — продолжила начатую Шамашем фразу Гештинанна, — которые могли проснуться.

— А она… — губы Евсея высохли, став во мгновение ока шершавыми, словно старая, грубо выделанная кожа, и мертвенно-непослушными.

— Право же, мне очень жаль, — качнула головой богиня прошлого.

— Но этого не может быть! — воскликнула подошедшая к ним Кигаль, в то время, как сопровождавшая ее Нинти склонилась над последней из спящих. — Шамаш, зачем ты вновь усыпил ее?

— А что я еще мог сделать? — глядя в сторону, прошептал колдун, и, все же, несмотря ни на что, в нем не было безнадежной отрешенности, наоборот, глаза были сощурены, губы сжаты, мускулы напряжены, как у готового к броску зверя. Да, он сделал все, что мог, но это вовсе не означало, что он на этом остановится, и не будет предпринимать ничего, чтобы изменить пусть даже неизбежное…

— Позволить ей проснуться! — упрямо продолжала настаивать богиня смерти.

— Ты что, не понимаешь! — не выдержав, воскликнула Гештинанна. — Это не та девочка, которая была прежде! Проснулось бы совсем другое создание…

— Да какая разница! Главное, чтобы она проснулась! А потом мы нашли бы способ все исправить! — Кигаль была готова говорить, убеждать до тех пор, пока другие боги ее, наконец, не поймут, не признают ее правоту. Но голос Шамаша, прозвучавший поразительно холодно и властно, заставил ее остановиться.

— Нет.

— Нет?

— Нам ничего не удалось бы исправить, — хмуро продолжал колдун, — потому что малышка умерла б быстрее, чем мы успели сделать что-то еще.

— Что? — все, кто слышал последние из произнесенных им слов, повернулись к богу солнца, одни с непониманием и несогласием, другие — страхом, ужасным в своей беспомощности. И лишь одно лицо было отрешенно спокойно, голова чуть склонилась в кивке, губы прошептали:

— Все так…

— Так?! - Кигаль была готова взвиться на дыбы взбесившейся кобылой и лишь близость смертных вынуждала ее сдерживать свои эмоции, способные, вырвавшись наружу, не только сжечь все вокруг, но и подпортить ее репутацию холодной всевластной и всеведавшей богини, безучастной к голову сиюминутной жалости в знании грядущего. — Шамаш… — она взглянула на бога солнца, но тот внутренне, в душе, казалось, был так неимоверно далеко от этого клочка мироздания, что докричаться до него сейчас было бы не под силу даже свышним. И тогда… — Гештинанна! — она резко повернулась к богине прошлого. Это был не голос просившей рассказать подруги, но требование властной хозяйки дать, наконец, объяснения.