Дороже денег, сильнее любви

Аня уже почти пришла в себя. И очень кстати – потому что прихожая наполнилась мужскими голосами. Не обращая внимания на появление людей в погонах, я провела сквозь них Аню с закутанной в полотенце головой и усадила ее на тот же самый диванчик. Девочка вынырнула из слоя толстой махровой ткани – дорожки слез были начисто смыты, гладкая кожа на круглом лице блестела, только глаза и крылья носа были красными, и, шмыгая носом, задышала тяжело, часто, но уже без истерики.

– Добрый день, Евгения Максимовна, – протянул длинный, как каланча, следователь, Валентин Игнатьевич Курочкин, остановившись перед нами и недоверчиво переводя маленькие глазки с меня на Аню, с Ани на меня и так далее, будто следил за игрой в пинг-понг. Пару раз мне случалось иметь дело с этим очень старательным, но не слишком сообразительным следователем районной прокуратуры, и, увы, приходилось признать, что Валентин Игнатьевич не слишком-то жаловал, как он говорил, «эту слишком много себе позволяющую девицу, которая вместо того, чтобы завести себе мужика и успокоиться, постоянно вмешивается в мужские игры».

– Чем обязан вашим появлением на месте преступления?

– Тем, что это я вас вызвала.

– Да? И что же тут произошло? – Курочкин отвечал мне, но обращался к Ане и почему-то еще к своему коллеге-подручному. Очевидно, он был женоненавистником.

Слегка морщась от того, что уходит драгоценное время, я коротко доложила коллеге обстановку. Курочкин со слегка скучающим видом сделал несколько пометок в своем потрепанном блокноте и вновь обратился к своему коллеге:

– В целом, причина вызова милиции мне понятна. Будем работать. Вы все свободны, с больницей, в которую увезли потерпевшую, я свяжусь, а сейчас… – он дотронулся до Анечкиного плеча, она вздрогнула и отпрянула ко мне, – сейчас мы поговорим с тобой. Но, – повысил он голос, – после того, как уйдет Евгения Максимовна, которая совершенно напрасно не понимает, что она здесь – лишняя.

Следователь выжидающе замолчал, но это не помогло. Я и не подумала тронуться с места – более того, обняла прильнувшую ко мне девочку и язвительно произнесла:

– Извините, но, согласно закону, девочку допрашивать вы можете только в присутствии родителей или опекуна – она несовершеннолетняя.

– А вы ей кто? – наконец вышел из себя Курочкин. – Мать? Или опекун… опекунша?

– Я ей – мать, – легко согласилась я и улыбнулась прямо в лицо Курочкина.

– Как?!

– Крестная мать. Ведь мы соседи. Я знаю девочку с самого рождения.

(Конечно, я врала, но кто мог это проверить?)

– И травмировать психику ребенка я вам не позволю. Или задавайте вопросы в моем присутствии, или я забираю девочку с собой – и только вы нас и видели.

Курочкин открыл рот, захлопнул его, снова открыл – я сидела, не шелохнувшись. В конце концов следователь с шумом выдохнул воздух и начал торговаться.

Результатом этого торга стало то, что Анечка согласилась отвечать не только на его, но и на мои вопросы. В результате получился такой вот «перекрестный» допрос, несколько смягченный с учетом ранимой психики ребенка.

Монотонный Анечкин рассказ, в общем-то, не содержал какой-либо важной информации. Да это было и неудивительно – ведь Елену Вадимовну, лежащую посреди коридора всю в крови и без сознания, мы обнаружили с нею вместе. При воспоминании об этом в удлиненных глазах Ани стали снова собираться слезы. Чтобы опередить их, Курочкин поспешно спросил:

– Аня, а где же был… а папа твой где?

– Папа… он… – Аня беспомощно оглянулась на меня. – Он ушел.

– Куда?

– Я не знаю…

– Как же?

– Валентин Игнатьевич, у девочки и без того большое горе. Не будем усугублять его еще и воспоминанием о том, как ее родной отец оставил семью. Позвольте, теперь я тоже хочу задать вопрос. А скажи, моя дорогая, в доме ничего не пропало?

– Я не знаю…

– Посмотри, посмотри, мы подождем, только внимательно посмотри, – прогундел Курочкин.

Аня встала с диванчика, придерживая на себе полотенце. Шлепая босыми ногами, обошла небольшую комнатку по периметру. Поскрипела дверцами шкафа, передвинула предметы на этажерке, прошла мимо нас в соседнюю комнату, пошуршала там, вернулась…

– Нету… маминых колечек. И еще у нас деньги были, немного, мама держала дома на всякий случай, в чайнице, – их тоже нет. Потом, с тумбочки вот, у телевизора, пропала наша видеокамера, еще мой магнитофон, он в той комнате на окне стоял… И еще я не вижу сумки, такой большой, черной…

– Дорожной?

– Мама называла ее хозяйственной, но вообще-то она больше…

– Вещи, которые ты назвала, точно пропали? То есть магнитофон, например, вы не могли сдать в ремонт или кому-то одолжить?

– Нет-нет, что вы!

– Хорошо. А что у мамы были за «колечки»? – спросила я.

– Ну, там… Обручальное, потом, два таких золотых, с большими камнями, старомодных уже, от ее мамы достались… Еще там рядом две цепочки лежали, тоже золотые, такие – не очень чтобы толстые, простого плетения… и кулончик маленький, в виде единорога. Это все вместе было, в круглой такой шкатулочке, в нижнем ящике комода. Где полотенца.