Достоевский и динамика религиозного опыта

Размышление о великих моментах молчания в русской литературе — от пушкинского «народ безмолвствует»[78] до тютчевского Silentium или молчаливого поцелуя Иисуса в «Великом инквизиторе» — выявляет две существенные черты. Первый и третий из этих примеров иллюстрируют двусмысленность молчания. Сколько чернил было вылито на поиск смысла народного молчания в конце «Бориса Годунова», безмолвного поцелуя Иисуса в поэме Ивана, немого спектакля в конце гоголевского «Ревизора» или многоточий, которыми замыкаются некоторые известные тексты лучших пушкинских произведений…

Такая двусмысленность может иметь различные последствия в зависимости от контекста. Ее можно использовать для открытия диалога или его закрытия. Нет лучшего примера бахтинского «слова с лазейкой», ибо всегда можно отрицать чужую интерпретацию собственного молчания [Bakhtin 1972: 400 и далее]. Это может иметь более разрушительный эффект, чем любые слова. Рассказ Леонида Андреева наглядно доказывает это. Проводя различие между тишиной и молчанием

, к которому мы вернемся позже, его рассказчик говорит: «Это не была тишина, потому что тишина — лишь отсутствие звуков, а это было молчание, когда те, кто молчит, казалось, могли бы говорить, но не хотят» [Андреев 1900]. Отец Игнатий, его главный герой, сходит с ума от совместного молчания его впоследствии умершей дочери и его жены, которые могли бы говорить с ним, но не говорили, и молчание которых, кажется, сходится на его вине. Это, конечно, та же стратегия, которую рассказчик повести Достоевского «Кроткая» применяет к героине, что приводит к фатальным последствиям[79].

Как прекрасно знал Достоевский, писатель может намеренно использовать двусмысленность. Кто-то сказал: величайшие художники — это те, кто знает пределы искусства; величайшие писатели — это те, кто лучше всех понимает пределы языка. Однако стихотворение Тютчева говорит о другом. Для Достоевского это ставит фундаментальный вопрос о способности языка отдавать должное сложности и глубине действительности, передавать истинный смысл жизни хотя бы при определенных условиях. В то самое время, когда происходили «решающие сборки и преобразования материала» для «Братьев Карамазовых», Достоевский серьезно размышлял над ключевой строкой стихотворения Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь».

В варианте статьи в «Дневнике писателя» за октябрь 1876 года он писал:

Да правда, что действительность глубже всякого человеческого воображения, всякой фантазии. И несмотря на видимую простоту явлений — страшная загадка. Не от того ли загадка, что в действительности ничего не кончено, равно как нельзя приискать и начала, — все течет и все есть, но ничего не ухватишь. А что ухватишь, что осмыслишь, что отметишь словом — то уже тотчас же стало ложью. «Мысль изреченная есть ложь» [Достоевский 1972–1990, 23, 1: 326].

Здесь Достоевский прямо связывает то, что Бахтин назвал незавершенностью, с невыразимостью истины не только Бога, но и всей высшей реальности: в реальном мире нет ни начал, ни концов; реальность глубже всего, что может произвести человеческое воображение; все существует и находится в постоянном движении. Но как только вы сводите это к словам (или логарифмам, или рассуждениям, — добавил бы «человек из подполья»), вы попадаете в царство лжи. Тютчевский принцип, назовем его так, утверждает и то, что самые глубокие мысли не могут быть выражены словами, и то, что, выражая мысль, мы ее неизбежно искажаем. Но Достоевский идет дальше этого. Его записка в первую очередь утверждает, что существует реальность и есть истина за пределами человеческого языка и человеческого понимания. Лишь во вторую очередь, что не менее важно, он утверждает, что эта истина или реальность в конечном счете недоступна человеческому воображению. Эти лейтмотивы выдвинулись на первый план в художественном произведении Достоевского «Идиот» [Достоевский 1972–1990, 8: 328]. В 1877 году ему удалось опубликовать в «Дневнике писателя» свой знаменитый рассказ «Сон смешного человека» [Достоевский 1972–1990, 25: 104–119], в котором он перемифологизировал грехопадение как открытие человечеством лжи.

«Братья Карамазовы» тоже обыгрывают эти темы, иногда на уровне карикатуры. Нет лучшей иллюстрации соотношения говорливости и лжи, чем речи на суде Дмитрия, где обвинителями и защитниками сочиняются рассказы (правдоподобные, хотя и заведомо ложные) о событиях, связанных с убийством. Убийства не было. Было только сообщение о насильственной смерти, окруженное сообщениями о доказательствах.