Достоевский о Европе и славянстве

Рассматривая Ницше и Достоевского с точки зрения высшей историософии, Отто Юлиус Биербаум сказал об этом много искренних и истинных слов. Вот одна из этих истин: "Возможно, Ницше — возвышенный конец, а Достоевский — исполинское начало; первый — закат западной, европейской культуры, основанной на античной культуре, а второй — восточный восход русской культуры, которая берет свое начало от Византии" [620]. А вот другая истина и сопутствующие ей: "Из Достоевского говорит Христос, и надо вернуться в очень далекое прошлое развития христианской мысли, чтобы найти человека, в котором Христос говорил так же сильно, как Он проговорил из Достоевского. Я полагаю, что таким человеком был Франциск Ассизский… И все же Христос Достоевского — самый истинный Христос, Христос в Своей гигантской истине… В русском Достоевском заключена гениальная суть русского народа, в таком же объеме и в такой же значимости, как в Ницше заключена гениальная суть западного культурного сознания… Тут у Ницше Заратустра разбивает старые (синайские) таблицы, там Достоевский из своего русского сердца воздвигает пра-Христа. В этих двух великих предощущениях, в этих мыслителях, художниках, воплощены две стоящие одна против другой современные мировые силы: ужасное видение, перспективы которого нам сегодня и предположить трудно, а тем более определить"

[621]. Биербаум с редкостной искренностью и талантливой проницательностью заканчивает свое исследование о Достоевском: "Следовать духу Достоевского — это значит: отвергнуть Гете и Ницше считать больным" [622]

.

Все особенности человеческого естества, характера, и отрицательные, и положительные, Достоевский доводил до конца; ему нравилось видеть человека в его конечной завершенности. Если это атеист, то это будет абсолютный атеист, если анархист, то это будет цельный анархист, бунтовщик, идущий до конца. И противоположное: если это верующий, то верующий беспредельно, если это христолюбец, то любящий Христа всем существом, если это человеколюбец, то человеколюбие его бесконечно. Во всем Достоевский шел до конца, к завершенности; это его главный всечеловеческий импульс, именно поэтому человеческий разум не может до конца следовать за ним на его всечеловеческих путях. В этом отношении он воистину "олицетворение противоположности по отношению к здравому человеческому разуму" [623]. "По необычной исключительности своего таланта, который нас больше всего трогает, Достоевского с правом можно назвать философом, апостолом, безумным, утешителем для рыдающих, убийцей для равнодушных, Иеремией для плененных, Шекспиром для изгнанных. Он заслуживает разом все эти вместе взятые определения, но каждое, взятое в отдельности, будет недостаточным определением для него"

[624].

Именно потому, что Достоевский всечеловек в своих воззрениях, касающихся человека и мира, Бога и диавола, добра и зла, добродетели и порока, именно поэтому он — камень преткновения и соблазна для всех, приступающих к нему с западноевропейскими гуманистическими мерками. Ибо эти мерки не дают человеческой мысли идти до конца как в отрицательном, так и в положительных смыслах. Человек всегда боится свою мысль о добре довести до конца, привести ее к первоисточнику — к Богу, как и мысль о зле довести до ее первоисточника — диавола. Тем паче для таких людей неприемлема бескомпромиссная вера Достоевского в Богочеловека Христа как единственного Бога и Господа во всех мирах, им непонятна бескрайняя любовь Достоевского к Нему, решительное сведение к Нему всех ценностей, к Его чудному и чудотворящему Лику. В этом причина того, почему они не понимают Достоевского в его всечеловеческих настояниях и устремлениях, которые с таким вдохновением и апостольской прозорливостью выражены в его теодицее и демонологии [625]

. Мережковский же, желая оправдать свою философию Достоевским, соблазнился и ошибся в Достоевском, как никто другой. Проницательный и правильный комментатор отрицательных героев Достоевского, Мережковский как только переходит к положительным героям, начинает говорить о себе, о своей религии, приписывая Достоевскому свое религиозное понимание и свои убеждения. Желая представить Достоевского как апостола своего "нового христианства", своего "нового религиозного сознания", Мережковский попытался "пересоздать" Достоевского по своему образу и подобию и тем самым погрешил против Достоевского, как никто другой [626].