Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

подпольный человек является наилучшим образцом успешного лакано-миллеровского анализа: сознание того, что человек, в сущности, всего лишь отброс, что всякое чувство благоденствия — только иллюзия, и что единственно приемлемая истина заключается в созерцании своего бессилия. Подпольный человек наслаждается своим désêtre[600]

.

По мнению О’Дуайра де Маседо, констатация подобного рода обезнадеживает, но такая циничная концепция существования не противоречит взглядам, бытовавшим в определенных интеллектуальных кругах России во времена Достоевского.

С другой точки зрения, ненависть к себе способна порождать сильную мысль, правда ограниченную невозможностью субъекта ее использовать. Ненависть к другому и к миру также порождает мысль. Поскольку сила этой мысли основана на параноидальной уверенности, она опять же является стерильной, ее невозможно использовать. Так подпольный человек учит нас тому, что отказ от себя, от уз самолюбия создает прочное экзистенциальное основание — что психоаналитики называют хорошо структурированным первичным нарциссизмом; именно это, по мысли О’Дуайра де Маседо, делает возможным для субъекта использовать свою мысль и наслаждаться ее совершением.

Мысль, освобожденная от самолюбия, питается дикостью своего бесстыдства, силой своей борьбы с толщей этого мира, своей радостью представлять неизвестное, не имеющее именования[601]

.

Усиленное сознание убеждено, что человеческая личность (субъект) не сводится лишь к сознанию (Я), бессознательным остается то, что исходит от неизвестного, это своего рода «источник, а не место, как полагал Фрейд»[602]

. Психоаналитик убежден, что Достоевский через своих персонажей открывает нам доступ к тому, что переживал Фрейд во время своего самоанализа: ад, в который он мог погружаться, прежде чем открыть фантазм, то есть явление желания. В подпольном человеке Достоевский показывает нам невыразимую тревогу, каковая может сопровождать встречу с бессознательным, и эта тревога лишает человека непосредственности, парализует действие, не дает принять решение.

Продолжая свой анализ, О’Дуайр де Маседо заостряет внимание на проблеме, вернее, на дилемме желания у подпольного человека:

А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?[603]

Так, по мысли автора, Достоевский начинает доказывать «преобладание бессознательного в отношении всякой рационализации, существование психического конфликта, неукротимого характера желания»[604]

. Рассматривая этот психический конфликт в терминах конфронтации сознания и бессознательного, автор восхищается концепцией Достоевского, в которой безумие является последним прибежищем субъекта, стремящегося к сохранению своей человечности.

Кроме того, О’Дуайр де Маседо замечает, что подпольный говорит так, как если бы он был анализантом. И с этой точки зрения он убедительно показывает, что психоаналитическая терапия не сводится к свободным ассоциациям, поскольку этот метод предполагает реальное присутствие другого субъекта — терапевта, чья задача заключается в том, чтобы использование этого метода не привело к бесплодной интроспекции. Рассматривая далее эпизод с Лизой, автор еще раз подтверждает поразительную клиническую точность описаний Достоевского: подпольный человек являет саморепрезентацию человека, неспособного любить, и в этом отношении представляет собой предельную фигуру того, что Фрейд называет влечением к смерти.

Подводя итог этому аналитическому обзору рецепции «Записок из подполья» в современной французской мысли, мы предлагаем еще раз сосредоточиться на двух ключевых проблемах, двух сложившихся стереотипах восприятия, а именно:

1. Подпольный человек — антигерой.

2. Безумие (психоз в современной медицинской терминологии) — болезнь.