Дотянуться до престола

Подходя к Фроловской башне, Лопата, как предписывала традиция, стянул с головы шапку и низко поклонился: здесь под неугасимой лампадой висел образ Спасителя Смоленского. Миновав ворота и мост через ров, Прохор вышел на Пожар и огляделся. Впереди – бесконечные аркады торговых рядов, справа – Лобное место и черное дуло Царь-пушки, чуть дальше – заснеженные маковки Покрова на Рву, построенного еще при Иване-Мучителе, и небольшое кладбище вокруг. А слева, вдоль крепостной стены, длинной вереницей расположились кресты церквушек «На Крови».

Мимо них по заледенелой тропинке Прошка и пошел. Заскочил в одну из часовенок, поставил свечку, поклонился – дозволь, Господи, чтоб помог неведомый князь Черкасский, приказал бы выпустить Мишку. Подумал и, кряхтя, опустился на колени. Стукнул пару раз лбом о промерзший пол, перекрестился и поплелся дальше.

Земский приказ, небольшая каменная изба, располагался в самом конце Пожара, перед Неглинными воротами, за которыми начинался Белый город. Миновав торговые ряды, Прошка подошел к высокому крыльцу. Оно было пусто, никто его там не ждал, лишь одинокий сторож мел ступеньки веником из прутиков. Потоптавшись немного, Лопата обратился к нему:

– Слышь, мил человек…

Старик с трудом разогнулся и подозрительно посмотрел на Прошку.

– Чего надобно?

– Сына мово тут… обещались вывести…

– Кто обещалси?

– Князь Черкасский.

– Чаво?! – засмеялся сторож. – Да ты в уме ль, милок, каки тута князья? Все больше подьячие да целовальники.

«Неужто обманул тот стервец? – растерялся Прохор. – Нет, неможно мне пужаться, когда об сыне надобно думать».

Он поднял голову, расправил плечи и важно сказал:

– Ты вот что… Проводи-ка меня к тому, кто здесь все учиняет.

Старик оглядел его поношенный армяк и, усмехнувшись, пожал плечами.

– Да проходь, больно жалко.

Прошка, удивленный такой покладистостью, поднялся на крыльцо, то и дело оглядываясь на сторожа. Потоптавшись у двери, перекрестился и дернул большую деревянную ручку.

В сенях было тепло, пара ступенек, еще одна низенькая дверь – и вот Прохор уже в избе. Огляделся: когда-то беленые стены облупились, на иконах – паутина. В углу жарко пылала печь, а напротив нее стояло несколько столов, покрытых грязными, в пятнах, скатертями. За одним из них сидел сонный белобрысый человечек, непослушные вихры падали на глаза. Он лениво скрипел гусиным пером по лежащему перед ним свитку. Вокруг стопками лежали толстенные фолианты. Рванув с головы шапку, Лопата поклонился в пол и робко шагнул к подьячему. Тот поднял голову и недовольно поморщился.

– Ну?

С перепугу Прошка повалился на колени и забормотал:

– Смилуйся, батюшка, уж не осерчай, родимый…

Подьячий утомленно вздохнул, казалось, ему и сердиться-то лень.

– Сказывай уже, не тяни. Чего надобно?

Прошка поднял голову и, подобострастно глядя в глаза приказчику, прошептал:

– Сынок у меня тута, поймали его недавно на большой дороге. Отпустили аль нет? Верхние люди похлопотать обещались.

– А ты сам-то откель? Кто такой будешь?

– Местный я, батюшка. Боярина Мстиславского холоп, в поварне служу, к винам приставленный.

– Дык то тебе в Разбойный приказ.

Вихрастый прекрасно знал: все московские дела разбираются здесь, но, чтобы что-то выяснить, надо встать, порыться в записях.

– Не осердись, батюшка, тута он, не сумлевайся. Да и хлопотуны сказывали, что в Земском надобно челом бить.

– Пшел отсель! – рассердился подьячий. – Всякий ярыжка мне перечить будет!

Дверь внутренних покоев отворилась, и в комнату шагнул важного вида человек с бородой до пупа, в длинной бархатной однорядке и красной тафье. Он недовольно взглянул на приказчика и спросил:

– Ну? Готово?

Растерявшийся подьячий вскочил, сонное выражение с его лица как ветром сдуло. Он поспешно поклонился и залебезил:

– Ужо вот-вот будет готовенько, батюшка Иван Фомич. Вот сию минутку.

– Да когда ж? – возмутился важный бородач. – Почто ты тута, лытать[6] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю!

– Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени.

Бородач, казалось, только сейчас заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил:

– Ты почто здеся?

Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:

– За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот, милости прошу.

– Как звать?

– Прошкой.

– А дальше?

– Э… Лопатой меня кличут.

Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:

– Так то твое имя, что ль?

– Вестимо, мое, батюшка. – Прошка снова ткнулся лбом в сапог.

– Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?

– Михайло, милостивец…

– Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.

Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и, наконец, сообщил:

– Вечор на дыбе отдал Богу душу.

Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте.

– А ну-кась… Все правильно, помер.