Доверьтесь мне. Я – доктор

Одно из преимуществ должности интерна – так называемые «праховые», о которых я никогда не слышал до того, как начал работать. Врач выдает свидетельство о смерти, которое является официальным документом, указывающим, где и как человек скончался. Его нужно получать в обязательном порядке. И, раз это требование государства, то врачу не платят за его выдачу. Однако если тело собираются кремировать, врач должен выдать тем, кто будет заниматься кремацией, еще один документ, подтверждающий, что тело прошло освидетельствование и смерть наступила от естественных причин. И вот за это врач получает с похоронной компании небольшую плату, около 50 фунтов – не бог весть что, но они всегда не лишние. Особенно если учесть, что сертификатов на кремацию мы выдаем немало.

Конечно, виллу в Марбелье на «праховые» не купишь, но можно сходить в хороший ресторан или выбрать себе симпатичный костюм. По этой причине появление священника для последнего прощания – это плохая новость (для нас, не для усопшего, которому он сулит вечную жизнь), потому что большинство католиков выбирают не кремацию, а похороны. Но все равно остаются еще атеисты и протестанты. Конечно, немного странновато зарабатывать на том, что кто-то умер, но опять же – похоронные компании прекрасно делают деньги на смерти.

Сертификаты выписываются в кабинете с табличкой «Дела пациентов». Обычно поход в «Дела пациентов» считается радостным событием, поскольку означает пополнение карманных денег. Однако тут есть и печальная сторона. Перед тобой словно заново предстают люди, только что умершие на твоих глазах; их имена, аккуратно отпечатанные на гербовой бумаге, кажутся до странности оторванными от того, какими ты их знал. Вспоминаются те, кто тебе искренне нравился, с кем ты общался порой по несколько недель, с кем у тебя сложились человеческие отношения. Есть и такие имена, которых ты не знаешь, – эти поступили в больницу и умерли, не успев оставить о себе воспоминаний.

В любом случае это странное завершение рабочих отношений с человеком – осмотреть тело в морге, а потом в кабинете подписать бумагу.

– Я сегодня подписала сертификат миссис Сингх, – сказала вдруг Руби.

Я грустно улыбнулся, понимая, насколько глубоко та смерть сказалась на нас обоих.

– Половина денег причитается тебе, – тихо добавила она, – ты мне очень тогда помог.

Слова были неловкие, и она сама заметно стеснялась, произнося их. Но оба мы знали, что она имела в виду и что пыталась сказать. Спасибо.

Среда, 26 ноября

Бедная миссис Стоффелс, думаю я, видя, как напряженно она на меня смотрит, откинувшись на подушки и пытаясь говорить спокойно. Перепуганные глаза раскрыты так широко, что походят на блюдца с молоком, нависшие над щеками. Ее только что привезли из приемного отделения. Она едва дышит. Трясущимися руками тянется к кувшину с водой; я наливаю воду в стакан и подаю ей.

Пару лет назад у нее нашли рак груди. После операции и лучевой терапии рак ушел, и до прошлого года она чувствовала себя прекрасно. Потом вдруг начались проблемы с дыханием. Она обратилась к терапевту, тот направил ее в госпиталь, там делали снимки, анализы, кололи и тыкали, а потом послали опять к мистеру Прайсу, оперировавшему ей грудь в первый раз. Она рассказывает, как весной, ранним солнечным утром, узнала, что рак вернулся назад. Но теперь он сильно распространился. Захватил печень и легкие. Все лето она проходила химиотерапию, но рак продолжал свое движение по организму.

– Оказалось, что уже слишком поздно, – говорит она, – врачи ничем не могут помочь, только контролируют боль.

Рак пророс в пищевод и теперь затрудняет глотание. Мистер Прайс решил положить ее в больницу, чтобы удалить часть опухоли и поставить стент (небольшую пластиковую трубку) для обеспечения проходимости пищевода.

– Отчаянные времена – отчаянные меры, – говорит она, криво улыбаясь.

«Отчаянные – думаю я, – самое подходящее слово. Вот что плещется в ее огромных глазах – отчаяние, и только оно».

Четверг, 27 ноября

Можете мне поверить, нет ничего отвратительней, и одновременно ничего приятней, чем вскрывать нарыв. Мистер Фишер поступил к нам в страшных мучениях: в подмышечной впадине у него вспух большущий, горячий, красный бугор.

– Я умираю, доктор! По-моему, я прямо сейчас умру!

Молодые мужчины страшно пугаются от любого недомогания; они готовы «прямо сейчас умереть» от малейшей хвори. Осмотрев его вместе со Старой Кошелкой, я пытаюсь найти окошко в плотном графике наших операционных. Однако на сегодня все занято. Сообщаю Старой Кошелке, уже готовясь как-то обороняться на случай, если она обвинит в этом меня.

– Ты можешь вскрыть его здесь, – говорит она, не поднимая головы от бумаг, которые заполняет на столе в отделении скорой помощи.

– Простите, вы сказали «ты»? – переспрашиваю я, полагая, что ослышался.

Она смотрит на меня.

– Да, ты.

Сглатываю комок.

– Ладно. Но я никогда этого раньше не делал, – говорю ей, начиная паниковать.

Ощущение ужаса, к которому я тут успел привыкнуть, захлестывает меня словно цунами.