Довлатов — добрый мой приятель

Вот что я прочла о себе в разных его письмах к Ефимову:

1. «…Была здесь Люда. Честно попросила ее рассказы…»

2. «…В четверг приедет барышня, которая что-то сочиняет для „Нью-Йорк таймс“… Будет что-то спрашивать о писательских грантах. Я скажу про Алешковского, про Вас и про Люду. Про Люду —

Но уж очень она теперь самолюбивая. Литература ее совершенно преобразила. Тем более, что Гена Шмаков, человек сложный… , что у нее гофманианская манера».

3. «… Парамонов рехнулся, Люда тоже. Юз играет в амнистированного малолетку, будучи разумным, практичным, немолодым евреем…»

А вот еще пассаж обо мне в письме к Тамаре Зибуновой:

Не знаю, что говорила обо мне Люда Штерн, мы с ней в довольно приличных отношениях. Людкина драма в том, что она стала писательницей, и довольно быстро обзавелась всеми пороками, характерными для писателей, но не успела вырастить в себе писательские достоинства: выдержку, бескорыстие, независимость от чужого мнения. Короче, она стала очень завистливой и очень нервной…

Это как раз те комплексы, которыми, по-моему, был переполнен Сергей.

В письме И. Ефимову от 19 ноября 1984 года Довлатов писал:

Я виделся с Людой в Америке раз шесть, и все наши встречи заканчивались ссорой. Видно, мне разрешается быть только спившимся люмпеном с сотней страниц неопубликованных произведений. Это довольно грустно. Все же Леша Лосев, например, человек яркий, талантливый, ученый, но более или менее посторонний, а с Людой я действительно дружил и признаю, что многим ей обязан.

Признание Довлатова, что он многим мне обязан, необычайно лестно. С той минуты, как я прочла ранние его рассказы, я безоговорочно уверовала в его талант. Кажущаяся простота и прозрачность его стиля, острая наблюдательность, абсолютный слух, блистательное чувство юмора и литературное целомудрие совершенно покорили меня. По-видимому, за «ленинградские» годы я так избаловала его вниманием, готовностью по первому звонку бежать, читать и восхищаться, я настолько считала все его дела выше и значительнее своих, что Сергей и представить себе не мог, что моя литературная жизнь стала для меня самым главным в жизни, что публикации моих сочинений меня живо интересуют, равно как и мнения о них.

В Америке изменился весь уклад жизни. Мы жили в разных городах и виделись реже, чем в Союзе. Разумеется, утверждение, что мы «виделись в Америке шесть раз» — беззастенчивое преуменьшение. Такое же, как утверждение, что «Соловьева видел за пять лет — три раза, провел с ним в общей сложности — час, считаю его штукарем и гнидой…»

Соловьев был его соседом, умудрился написать о нем книжку, выпустить фильм и представить на суд читателей бесконечные телефонные сообщения от Довлатова с просьбой прийти в гости и съесть вместе то ли пельмени, то ли свиную ногу.

Я приезжала в Нью-Йорк раза два, а то и три в месяц, а иногда неделями жила там, работая в картинной галерее Нахамкина. Как и в Ленинграде, я была готова помочь Сергею: куда-то позвонить, что-то для него узнать (он не желал демонстрировать несовершенство своего английского и предпочитал, чтобы я демонстрировала несовершенство моего). Я даже ходила с ним в журнал «Нью-Йоркер» получить экземпляр с его рассказом на два дня раньше, чем он появится на уличных стендах. Один он идти стеснялся — прямо как в «Крокодиле» в свое время.