Дождь для Данаи (сборник)

Северо-западный ветер его поднимает надсизой, лиловой, пунцовой, алойдолиной Коннектикута. Он ужене видит лакомый променадкурицы по двору обветшалойфермы, суслика на меже.На воздушном потоке распластанный,одинок,все, что он видит, — гряду покатыххолмов и серебро реки,вьющейся точно живой клинок,сталь в зазубринах перекатов,схожие с бисером городкиНовой Англии. Упавшие до нулятермометры — словно лары в нише;стынут, обуздывая пожарлистьев, шпили церквей. Но дляястреба это не церкви. Вышелучших помыслов прихожан,он парит в голубом океане, сомкнувшиклюв,с прижатою к животу плюсною —когти в кулак, точно пальцы рук, —чуя каждым пером поддувснизу, сверкая в ответ глазноюягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпубуков, прячущих в мощной пенетравы, чьи лезвия остры,гнездо, разбитую скорлупув алую крапинку, запах, тенибрата или сестры.Сердце, обросшее плотью, пухом,пером, крылом,бьющееся с частотою дрожи,точно ножницами сечет,собственным движимое теплом,осеннюю синеву, ее жеувеличивая за счетеле видного глазу коричневого пятна,точки, скользящей поверх вершиныели; за счет пустоты в лицеребенка, замершего у окна,пары, вышедшей из машины,женщины на крыльце.Но восходящий поток его поднимаетвверхвыше и выше. В подбрюшных перьяхщиплет холодом. Глядя вниз,он видит, что горизонт померк,он видит как бы тринадцать первыхштатов, он видит: изтруб поднимается дым. Но как раз

числотруб подсказывает одинокойптице, как поднялась она.Эк куда меня занесло!Он чувствует смешанную с тревогойгордость. Перевернувшись накрыло, он падает вниз. Но упругийслойвоздуха его возвращает в небо,в бесцветную ледяную гладь.В желтом зрачке возникает злойблеск. То есть помесь гневас ужасом. Он опятьнизвергается. Но как стенка — мяч,как падение грешника — снова в веру,его выталкивает назад.Его, который еще горяч!В черт-те что. Все выше. В ионосферуВ астрономически объективный адптиц, где отсутствует кислород,где вместо проса — крупа далекихзвезд. Что для двуногих высь,то для пернатых наоборот.Не мозжечком, но в мешочках легкихон догадывается: не спастись.И тогда он кричит. Из согнутого,

как крюк,клюва, похожий на визг эриний,вырывается и летит вовнемеханический, нестерпимый звук,звук стали, впившейся в алюминий;механический, ибо непредназначенный ни для чьих ушей:людских, срывающейся с березыбелки, тявкающей лисы,маленьких полевых мышей;так отливаться не могут слезыникому. Только псызадирают морды. Пронзительный,резкий крикстрашней, кошмарнее ре-диезаалмаза, режущего стекло,пересекает небо. И мир на мигкак бы вздрагивает от пореза.Ибо там, наверху, теплообжигает пространство, как здесь,внизу,обжигает черной оградой рукубез перчатки. Мы, восклицая «вонтам!», видим вверху слезуястреба, плюс паутину, звукуприсущую, мелких волн,разбегающихся по небосводу, где

нет эха, где пахнет апофеозомзвука, особенно в октябре.И в кружеве этом, сродни звезде,сверкая, скованная морозом,инеем, в серебре,опушившем перья, птица плыветв зенит,в ультрамарин. Мы видим в бинокльотсюдаперл, сверкающую деталь.Мы слышим: что-то вверху звенит,как разбивающаяся посуда,как фамильный хрусталь,чьи осколки, однако, не ранят, нотают в ладони. И на мгновеньевновь различаешь кружки, глазки,веер, радужное пятно,многоточия, скобки, звенья,колоски, волоски —бывший привольный узор пера,карту, ставшую горстью юркиххлопьев, летящих на склон холма.И, ловя их пальцами, детворавыбегает на улицу в пестрых курткахи кричит по-английски: «Зима, зима!».1975