Дождь над городом

Костылев затормозил у балка и заглушил мотор «троглодита» — пусть поостынет. Мороз хоть и за пятьдесят, а мотор раскалился так, что плюнь на него, шипит, как змей. Пока шофер обогреется, мотор охладится — баш на баш получится. Тряхнул шапкой, сбивая с меховых ушей снежную седину, в один прием одолел лесенку, опущенную на снег перед дверью балка, в котором размещалась бригадная каптерка.

Из балка пахнуло жаром.

— По принципу Дедусиковой «комнати» — лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, да? — Костылев стянул рукавицы. — Ну-к, тезка, подвинься.

Иван Рогов освободил краешек скамьи.

— А еще лучше Сочи. Там море, — сказал Старенков.

— Допекает мороз их благородие сварщиков?

— Допекает. Но все равно мороз лучше, чем грязь, — Старенков усмехнулся чему-то своему, в густых зарослях бороды белым высверкнули зубы. Посмотрел на Костылева. — Помнишь, как летели мы сюда, а здесь... На лайнере — обслуга по высшему сорту, девочки-стюардесски туфельками по дорожкам топочут, под крылом проплывают картинные леса, а здесь...

— Здесь холод и грязюка по уши. — Костылев достал из кармана горсть каленых кедровых орешков, протянул Рогову: — На‑к поклюй сибирских семечек. Дед Мороз подарил.

— Жди, подарит, — уныло проговорил Рогов. Он сидел неподвижно на скамье и косил глаза на кончик носа. На кончике, оттаяв, дрожала капля.

— В чем упражняетесь, Иван Иванович? — спросил его Старенков. — Об чем мысля? Закон притяжения открыть собираетесь?

— В том-то и дело, что не притягивает. — сказал Рогов и, высвободив из рукавицы тяжелую шершавую лапу, отер ею лицо.

— А здесь холод и грязюка по уши, да, — повторил Старенков. — Помнишь, Костыль, как мы с тобой обедать в ресторан ходили?

— Ужинать, — поправил Костылев, тронул рукою бок буржуйки, резко отдернул, ожегшись. Потом подул на кончики пальцев. — Вона, паленым запахло.

— Устроились в гостинице, пошли в знаменитый ресторан «Орион»...

— Было дело, — Костылев поднялся, щелкнул орешком, скорлупу аккуратно отправил в поддувало печушки. — Ну, я поехал на трассу.

— Не забудь вернуться.

Костылев нахлобучил на голову ушанку, вышел. На улице он обошел плетевоз кругом, постучал обшитым носком унта по баллонам — те гулко ухнули в ответ. Резина новая, ей ходить да ходить, носиться — не снашиваться, но проверить никогда не мешает: плеть весит двенадцать тонн да сама машина — двенадцать. Что будет, если в дороге скат полетит? Горя не оберешься, авария может произойти непоправимая. Потом проверил щеки вертлюга, в которые упирался торец плети. Осмотрел, хорошо ли зашплинтован палец, крепки ли тросы, обжимающие туловища труб. Уселся за руль, завел мотор, включил скорости, первую, за ней вторую, и потянулись по обеим сторонам кабины низкорослые кривые сосны.

Когда сидишь за баранкой, а путь вот так однообразен, притупляется бдительность, несмотря на то что знаешь дорогу, как поп библию, а тут еще сзади двенадцать тонн каждую минуту готовы боднуть в спину. И все-таки воспоминания именно за баранкой приходят. Самые разные. То дом с бабкой Лукерьей, то армия, то какое-нибудь знакомство, то последнее объяснение с Клавкой Озолиной.

Костылев опустил вниз окошко кабины. Привстав за рулем, на ходу протер ветровое стекло полотенцем. Поморщился — жалко полотенце-то, завтра собственное лицо грязным вытирать придется.

И не протирать стекло нельзя, сейчас пойдет опасный уклон, самый опасный на двадцатикилометровом пути, глядеть надо в оба.

Он нарисовал в воздухе колечко, ткнул в него пальцем, сказал вслух:

— В десятку попал.

Костылев загадал: если угодит в центр колечка, рейс пройдет нормально, не попадет — либо трос лопнет, либо коньки на прицепе разворотит, либо муфта сгорит. Все может стрястись.

Он вспомнил, как в начале сезона, зимник едва стал, один шофер, Иваньков его фамилия, поспешил в Тюмень по срочной надобности. В дороге лопнул скат — рвануло с такой силой, что даже бывалые шоферы потом затылки чесали — лохмотья на двадцать метров разбросало. Иваньков домкратом поддел мост, снял колесо, а в это время машину повело вперед, ось сползла с пятки домкрата и врезалась шоферу в руку. Всю кисть размозжила, пригвоздила к земле. Иваньков вытянул из кармана нож-складень, зубами раскрыл его и, теряя сознание, отпилил кисть. Потом обмотал обрубок рубахой и забрался в кабину. Все ждал — не появится ли какая машина на зимнике? Два часа прождал и умер от потери крови.

Костылев поморщился, он вдруг всем телом ощутил, как больно было шоферу Иванькову, будто огнем опалило спину, грудь, живот...

— Не подведи меня, троглодит, — похлопал рукой по баранке, облизнул вмиг погорячевшие губы. «Троглодит» отозвался в ответ нежным, как у певицы, голосом-сигналом.

— Меццо-сопрано, — сказал Костылев.

Он вгляделся в край тайги, редкой и чахлой, словно туберкулезом отболевшей. На болотах иной и не бывает, только такая дохлятина и растет. Хоть бы ворона где попалась. Но ворон в этих краях можно по пальцам пересчитать, их раз в пять меньше, чем глухарей. Одиноко на зимнике.

Костылев надавил на газ.

— Не страшен черт, пока он разрисованный.