Дождь над городом

Медноносым ботинком, в котором отразился свет скатывающегося к горизонту солнца, он проломил ледок, сковавший полынью, подтянул к себе упрямые, мускульно сопротивляющиеся шланги, неуклюже нащупал свинцовой подошвой сучок на бортовине дюкера, нашел, постоял, примеряясь сделать следующий шаг, увидел деревянную пластинку лестницы, привязанную к двум веревкам, обрадовался ей. Зная, что в воде ему двигаться будет куда легче, шагнул смелее, глядя, как шевелятся угрями выползающие из черной полупрозрачной воды шланги водолаза — того, с глазами, сведенными к переносице, ушедшего первым. Зацепился носком бахила за пластину, оперся на нее. Сдул с верхней, обметанной потом губы соленые едкие капли, пошевелил головой, ткнул затылком в кнопку стравливателя. Нажал, услышал шипение. Работает.

Держась руками за бортовину дюкера, спустился на вторую ступеньку, потом на третью. Погрузился в воду, пустив долгую бурлящую струю, проверил, хорошо ли подается воздух. Хорошо. Ему показалось, что он даже чувствует, языком, небом ощущает запах вечерних сосен, хвои, опадающей в снег, смолы, напластовывавшейся в иззубринах стволов, в грибовидных кряжинах, чует костерный щелк, дым. А костры на берегу как зажгли, так и не тушили. Снег вокруг них вытаял, даже прошлогодние зеленые ростки клюквы начали распрямляться, обманутые костерным теплом. Клюковку заметили, накрыли стаканом, чтобы не затоптал кто нечаянно.

— Иван, как настроение? — услышал он совсем рядом оглушающе громкий, совершенно неискаженный голос Старенкова.

Вздрогнул, ответил не сразу. Это насторожило бригадира.

— Может, тебе вернуться? А? Слышишь меня? Что за черт!

— Настроение на большой, как говорит моя бабушка, — ответил Костылев медленно. — Все в порядке, иду ко дну...

— Не шути.

— Не буду, — пообещал Костылев.

Под водой он огляделся — длинное, обитое далеко видимыми светлыми досками тулово дюкера неуклюже уходило в глубину, напоминая гигантское страшноватое тело доисторического животного. Того гляди, животное оживет, взбрыкнет хвостом, одним ударом сдерет ледовое одеяло с Полтысьянки, и забурлит тогда вода, застонут берега. Но животное молчало. Лед приподнимался куполом в центровине над тёком реки; там, где он был толще, темнели напластования, будто пыль сгустилась, где тоньше, можно было даже нащупать глазами блеклую расплывающуюся точку солнца. Сурово, мрачно было под водой.

Далеко впереди пускал белые пузыри водолаз, ушедший первым, стравливал воздух. Костылев нащупал негнущимися, закованными в толстую броню пальцами кнопку фонаря, висевшего над медалью-грузом, надавил на нее. Собранный в снопик луч неуверенно втесался в темноту, разогнал мутные, похожие на дым клубы, проник сквозь них, и Костылев разглядел, что клубы — это собранная в облако рыбья молодь. Проснулась рыбешка! Потом снопик уперся в шипастый, защищенный латами бок осетра, медно заблиставший в свете. Рыбина, непуганая, незнакомая с человеком, с неопасливым любопытством разглядывавшая воздушную буркотню, оставляемую водолазом, по-поросячьи вывернула голову в сторону Костылева, оглядела его с непритворным изумлением, в смугляном сверке ее зрачков отразились сложные чувства, какая-то борьба. Потом центнерный гигант, считая свою силу неоспоримой, не допуская даже возможности покушения на собственную особу, шевельнул плавниками и со скоростью торпедного катера подлетел к Костылеву. У осетра глазки были маленькими, свинячьими, жаберные крышки, как печные заслонки, торчали воинственно в стороны. Потом взгляд рыбины охладел, в нем заметались враждебные блески.

— Пошел вон! — крикнул на осетра Костылев, как на собаку.

— Т-ты чего? — встревожился на берегу Старенков.

— Осетр подплыл, обнюхивает.

Старенков булькающе засмеялся:

— Хлеба просит?

— Фиг его знает! Может, ему медали мои понравились. А может, под дельфина ладится, — проговорил, напрягаясь, Костылев, стараясь, чтобы его настороженность, плохо сокрытая равнодушно выговоренными словами, не передалась наверх, чтобы на берегу не усекли что-нибудь недоброго. Он, засопев и стравив побольше воздуха, поднес руку к осетриной морде, твердой и острой, как керновая часть бомбы, уперся, со страхом ожидая, что осетр сейчас вильнет головой и цапнет зубами за руку, спросил себя: «Есть ли у осетра зубы? Есть или нет? Он же не хищный...» — и с силой надавил на рыбий нос.

Осетр круто выгнул толстое ловкое тело, потом, враз вспузырив воду, испуганно метнулся наверх, к потолку льда, перед Костылевым промелькнуло пятно упругого хвоста. Чуть не задел его осетр, а если б задел, наверняка бы смотровое стекло вдребезги. Под куполом, впоровшись в ядрышко солнца, осетр распрямился, растаял в глубине. Костылев вздохнул облегченно. Все остальные рыбины, всякие сороги, окуни, сырки, щуки, попадавшиеся далее, казались ему добродушными котятами по сравнению с гигантом осетром.