Дождь над городом

— Молодец, всем нам перо вставил. Вот так Гавриил, сын Лаврентия! — похвалил Берчанов. Да, изобрести такую «механизму», как выражается начальник сплава Хохлаткин — человек, сомневающийся буквально во всем, — не то что спутник или лунник соорудить, но извилин много нужно; нужны сноровка, смекалка, смелость, азарт, тяга к новому и... что там еще подходит под ранг изобретательства?

Когда Берчанов оторвался от папки, то увидел, что в дверях, подперев плечом косяк, стоит лысый потный человек с внимательным, вполуприщур, взглядом. Как он умудрился войти бесшумно, когда дверь скрипит, словно немазаная телега, Берчанов даже предположить не мог. Но тем не менее факт оставался фактом — в дверях стоял слесарь Федосов, которого Зиночка довольно небрежно окрестила изобретателем, и подкладкой кепки стирал со лба мокрые блестины, растягивая рот в напряженной улыбке.

— Гавриил Лаврентьевич? — на всякий случай осведомился Берчанов, про себя же чертыхнулся: чинуша, мог бы своих рабочих и в лицо знать.

— Так точно! Гавлиил Лавлентьевич, — охотно отозвался слесарь и, вытерев кепкой лоб в последний раз, сунул ее в карман. «Р» он произносил совершенно неотличимо от «л», один к одному, даже намека на что-нибудь рычащее, рокочущее не было. И это выглядело немного смешно, в этом крылось нечто детское, беспомощное. Берчанов поспешно вытащил из кармана платок, приложил его к лицу, будто собирался чихнуть. На самом же деле он боялся рассмеяться. Потом вгляделся в лицо Федосова, в котором было что-то располагающее, открытое, доброе и близкое, робкое и упрямое, отметил сложный набор, или, иначе говоря (вот и красивые словеса на языке запрыгали, прилипчивые — не отвязаться), гамму черт, примет характера этого человека, подумал, что ему с Федосовым будет просто и легко разговаривать, с ним не надо искать внутренние психологические контакты. А то ведь порою приходит человек, стучит себя извозюканным в смазке кулаком в грудь, дышит воблой и пивом и требует: «Выслушай, начальник, работягу». Берчанов в таких случаях морщился, злился, но брал себя в руки и старался нащупать эти вот капризные внутренние контакты, опереться на них... А потом, не выслушай он этого горе-работягу, крикуна, пошли его к чертовой бабушке, враз назавтра заговорят: «Берчанов-то наш забыл, как солью-по́том плоты орошал да уху лаптем из бригадного котла хлебал. Выбился в начальники — и нос к потолку? Зазнался, значит?»

Очень уж не хотелось Берчанову этих разговоров-пересудов.

— Проходите, Гавриил Лаврентьевич. Садитесь. В ногах ведь, как говорят, правды-то нет?

— Нету, — согласился Федосов и, гулко бухая ботинками по полу, прошел к столу. Сел напротив, вытряхнул из кармана кепчонку, натянул ее на колено.

Берчанов посмотрел на него, хотел что-то сказать бодрое, бравурное, пропитанное медью, но произнес неожиданно тихо, с медлительной задумчивостью:

— Спасибо вам...

Федосов взглянул на него исподлобья и, как показалось, чуть испуганно, но тут же под глазами у него собралась смешливая плетенка, отразились, завспыхивали в зрачках крохотные задиристые крапины, рот растянулся чуть наискосок, добро и иронично, и слесарь пожал плечами, приподняв их так высоко, что голова, казалось, совсем вошла в туловище, одни только глаза поблескивали на воле.

А Берчанов тем временем посуровел, спросил по-казенному сухо, будто сбросил с себя некое наваждение:

— Трудности имеются?

Федосов откликнулся, как эхо:

— Имеются.

— Какие? Скажите, пожалуйста...

— Дак, — Федосов скосил глаза на нос, поскреб его пальцем, — механик, будь он неладен, места не дает. Это главная моя трудность.

— Как механик места не дает? — не понял Берчанов, подумал вдруг о том непредвиденном, что может случиться в жизни неподконтрольно, за его, главинженерской, спиной, и что-то телесно-обиженное охватило его, он покраснел натужно, озляясь, но сдержался.

— Станок я уже соорудил, детали кой-какие подогнал — вроде бы все в норме, можно ставить и запускать в работу, а механик окорачивает меня. Не мудри, говорит, лыковый изобретатель, и комбинацию из трех пальцев перед собой вертит. Того гляди, в нос эту фигуру сунет. Вот и-и... — Федосов замолчал, разгладил кепку на колене. — Насчет калашного ряда еще намекает.

Берчанов вспомнил молодого, интеллигентного, очень тихого — слова на техсовете не выдавишь — механика. Не поверил:

— Стрюков, что ли?

— А кто ж еще?

— Ну и ну-у — Берчанов поморщился и, резко повернувшись, крутнул несколько раз пальцем диск телефона, стоявшего на высоком приставном столике, похожем на этажерку. В ответ раздалось хрипяще-басовитое, на весь кабинет — та‑а, та‑а. Потом послышался дребезжащий, далекий — будто Стрюков на Северном полюсе сидел, а не в трехстах метрах от управленческого здания — голос.

— Александр Аркадьевич, кажется? — спросил Берчанов.

— Я.

Было в этом дребезжащем ответе что-то уверенное, исполненное достоинства и настолько прочное, несмятое, что его вообще невозможно было смять. Поэтому Берчанов с ходу повел атаку.

— Скажите, Александр Аркадьевич, вы член партии? — спросил он.

— Кандидат. А что?