Дождь над городом

— Говорят, что многие матери бросают своих детей, — Стругов поднес к лицу руки, вывернул их ладонями вверх, мозолистые бугры были костяными от рукояти шаг-газа. Пошевелил пальцами. — Мерзнут. Как обморозился я в сорок первом, под Москвой, так с тех пор и мерзнут. И зимой и летом, — он прикусил губу редкими верхними зубами. — Вот так. А вообще, закругляя разговор, — многие матери бросают своих детенышей. Да. Матери-волчицы, медведицы, барсучихи, кошки, лисицы, кабанья отродь, все бросают. А собаки — никогда!

Он прикрякнул, поднялся. Стряхнул с колен песок. Обе собаки вскочили следом.

— Не удался у нас обед. Колбасу оставим для собак. Завтра, когда вернемся, еще привезем.

— Может, собак забрать с собой? Вдруг новый вал? Жалко. Пропадут, — из-под толстых бледных век штурмана выплеснулись на Стругова заинтересованность и любопытство.

— Вала больше не будет, — сказал майор. — Метеорологи точно предсказали. А что касается собак, то не пойдут они с нами. Так мне кажется.

— Как это так, не пойдут? — вскинулся Пермяков. — Повязать их по лапам и в вертолет.

— Нельзя, — возразил Меньшов с обычной своей мягкостью.

— Правильно. Захотят псы — возьмем с собой, не захотят — пусть остаются. — Стругов отвернул рукав куртки: — Время-то — того... Обшарить каждую камышинку! Алексей, ты рядом со мной пойдешь, потом Меньшов... А ты, Пермяков, как захочешь.

— Надо ли обшаривать еще? — спросил Пермяков. — И так все прочесали.

— Надо. Таков приказ. А мы, люди военные, приказы привыкли исполнять.

— Камень в мой огород, — пробурчал Пермяков, — я, что ль, не военный?

— Не будем ссориться, — тон Стругова был примирительным, — пошли-ка обследование делать.

День тем временем разошелся, солнце набрало высоту, и, если бы не пронзительная, шепелявая ветряность, было бы жарко; пресытившиеся ленивые чайки косо летали над водой, гулко шлепались в камыши, но не было слышно привычных их криков — нелегко, видать, после буйного пиршества кричать.

Вторичный осмотр Охотничьсго Става ничего не дал — остров был пуст, лишь Меньшов нашел в ракушечнике пуговицу от плаща, но она была старой, растрескавшейся, года два пролежала в песке, не меньше, и к исчезнувшим охотникам никакого отношения не имела.

Вернулись к вертолету.

— Ну что? В обратную дорогу?

— А как же с собаками, товарищ майор? — жалобно спросил штурман. — Может, заберем? — Гупало подошел к пятнистому сеттеру — собаке спокойной, покладистого нрава. — Этот симпатяга полетит, не будет упрямиться, а кирпичный, тот дикий, не пойдет он, останется на острове.

— Не надо бы оставлять, — сказал Стругов.

— А что с ним делать, если он не хочет?

Гупало забрался в трюм Ми‑4, поманил пальцами собаку. Пятнистый сеттер прыгнул с места и, остро скребнув когтями по металлическим пластинам пола, приземлился в трюме.

— Хозяина сейчас искать полетим, — сказал ему штурман, — может, он уже давно в городе и в ус не дует, не подозревает, что такая умная, красивая собака слезы льет по нему, дожидается.

«Умная, красивая собака» шевельнула хвостом.

— Жалко второго пса оставлять, — сказал Меньшов, заглядывая в трюм.

— Второй не пойдет. Характер у него видишь какой? Не тот. Сложный характер.

— Однолюб! — уточнил Меньшов.

— Сейчас как мотор запустим, так живо твой «сложный характер» в вертолет заскокнет. А иначе он сдохнет с голоду, — Пермяков, забираясь в трюм, налился яркой натуженной краской.

— Да он не понимает ничего. Животное все-таки.

— Он все, Алексей, понимает. Он только и отличается от нас тем, что говорить не умеет. — Стругов пролез в пилотскуто кабину, неторопливо уселся в кресло, сцепил пальцы на толстой рубчатой резине шаг-газа. — А может, действительно, второй пес возжелает, а?

Тяжело качнулась лопасть, проехала над самой землей, чуть не зацепив кирпичного сеттера, тот не отскочил в сторону с испуганным видом, как этого ожидали летчики, а притиснулся к ракушечнику, вдавив морду в распластанные лапы.

— Закупоривай каюту, Меньшов! — скомандовал Пермяков.

Бортмеханик покосился, светлые глаза его посветлели еще больше, выделялись своей неестественной прозрачностью на огрубелом от загара лице, сделали облик Меньшова злым, неспокойным. Меньшов присел на корточки, потрепал сидящую в вертолете собаку за холку, обвел пальцами проседь на крупном черном пятне, начинавшемся в центре темени и достающем почти до середины спины.

— Не боишься? Не бойся...

Пес беспокойно посверкивал глазами, следя за бортмехаником.

Сверху выглянул штурман.

— А? Видать, уже летал в вертолетах! Не боится.

Пермяков покрутил головой и, низко, почти на самый нос, надвинув лаковый козырек форменной фуражки, отвернулся к иллюминатору.

— Через двадцать пять минут будем на месте, — сказал Гупало.