Дождь над городом

Световой день на севере короткий, с воробьиный скок. Из балочного становья вылетели на стареньком, со стучащими лопастями Ми‑4 поутру, едва поднялось солнце, блеклое, холодное, пустое; в Игриме пересели на Ан‑2, промороженный до скрипучести. Холод пробрал самолет до железных потрохов. Летчики в одинаковых долгополых шубах молча протиснулись в свою крохотную заиндевелую кабинку, запустили двигатель, и через десять минут под стрекозьими плоскостями уже колыхалась, плыла сонная заснеженная земля. В Зереново прилетели, когда солнце, прочертив над кромкой далеких лесов короткую низкую линию, свалилось за плоский обрез. Едва приземлились, как с небес, из-под примчавшихся вслед за самолетом лохматых сухих облаков, выхлестнул железный мерзлый ветер, поднял столб снега, нещадно растрепал, бросил на дома, вмиг утонувшие в густой мути.

Костылев, подняв воротник полушубка-дубленки, двигался впритык к Вдовину, цепляясь краем глаза за его тщедушную фигуру, в сторону тусклого желтого пятна. Это был свет аэропортовского домика.

— Во, черт! Ну и лупит! — прохрипел идущий сзади пилот. — До мозгов прочесывает.

— Это еще... цветики, — тонко врезался в свист ветра Вдовин, — орехи будут, когда до домика сил не хватит дойти.

Тупая, безудержная, какая-то странная сила толкала Костылева в грудь, в живот, пронизывала с острым жжением тело, протыкала его насквозь. Казалось, раскинь он руки — и повиснет на упругой простыни ветра, ветер не даст ему свалиться на землю. С таким ветром Костылев еще не сталкивался. Желтое пятно меркло в мути, оно уже пробивалось едва-едва, полминуты-минута — и исчезнет совсем, и тогда они заблудятся в сотне метров от жилья, у них не хватит сил докарабкаться до людей. Сознание обреченности, смутной досады, бессилия человеческого естества перед мрачной колдовской мощью природы слабило ноги, выворачивало ступни. Костылев вдруг с ясной жутью понял, что они не дойдут до домика, а если чудом доберутся, то это будет подачкой судьбы.

Растворился в снежном клубе идущий перед ним Вдовин, и Костылев остался один, совсем одинешенек! Жалость к самому себе так остро полоснула его по сердцу, что он закричал, но ветер загнал крик обратно в глотку, опалил нёбо и горло, и пузырчатая слюна, нездорово обметавшая боковины языка, враз превратилась в лед. Он притиснул к лицу рукавицу, закашлялся, сплюнул лед. В это время на него сзади налетел летчик, врезал кулаком между лопаток.

— Не... оста... навливайся! — донеслось до Костылева. Он шагнул вперед, но до Вдовина не дотянулся. Тот находился где-то рядом — рывок ветра донес до него хриплый коченеющий голос, швырнул звук в лицо и тут же потащил куда-то дальше. Потом перед Костылевым вспыхнуло что-то сияющее, жаркое, нежное, он шагнул в этот мираж, выкинув перед собой руки, вонзился в твердый, режущий запястья наст. И, только ощутив боль, понял, что упал. А ураган времени не терял, вздыбился над распластанным человеком, опрокинул на него сугроб снега.

Костылев, наверное, и замерз бы, если бы не летчик, шедший следом. Он раскопал завал, вытянул оттуда Костылева, доволок до аэропортовской избушки. Костылев очнулся оттого, что нависший над ним Уно с незнакомым выражением лица, в щелки сощуривший остановившиеся глаза, шлепал его ладонью по щекам, пока шофер не размежил веки.

— Отошел, — вздохнул кто-то с удивленным сочувствием. Костылев узнал: Вдовин, Ксенофонт.

— Р-работничек, — пробормотал из пустоты Уно Тильк. — Если ты и дальше будешь от ветра в обморок бухаться, нам с аварией в жизнь не совладать.

Костылев покрутил головой, оперся руками о крестовину скамейки, на которой лежал.

— Он не виноват, — хрипло возразил летчик. — На него пласт снега рухнул. Все равно что лавина.

— Хуже, чем лавина, — окутался паром Вдовин. Голос у него в этот момент был величественным, как гудок трансатлантического лайнера: Контий Вилат хоть один раз в жизни, а все же оказался сильнее кого-то, кто находился с ним рядом.

— Довольно с этим. Значит, так, — проговорил Уно, ухватился ладонью за костистый, с глубокой раздвоиной подбородок. — Положение такое. Поселок не смог переключиться на отопление соляркой, дома разморозились. Все до единого... Даже детский сад. На улице — минус полста, в домах тоже — минус полста. В поселке запрещено курить, потому что ветер гонит газ на дома. Каждую минуту может рвануть. Жители в панике. Надо спешить. Будем работать при фонарях спецмашины. Полчаса передыха, и к скважине. Все. Вопросы есть?

— Е, — выпустив очередной клуб пара, шевельнулся Вдовин. — Что со скважиной?

— Пока не знаю. Будет ясно на месте.

Дверь домика с треском распахнулась, в световой круг втиснулся маленький кривоногий человек в огняном пушистом малахае, глазки его — крохотные вороньи бусины — радостно посверкивали, и по остывшему лицу его с негнущимися деревянными складками у рта медленно проползла печальная тень.

— Баушкин, — назвался он. Голос у него был медленным, тонким. — Председатель поселкового Совета. Хорошо, что прибыли. Очень хорошо. Мы уже ребят поморозили, в газу задохлись.