Дождь над городом

Костылев, круша крепкий, как фанера, наст, ринулся вниз. Вспрыгнул в пробитую бульдозером колею, по мягкому снегу ему было бежать легче — ноги хоть и глубоко, за щиколотку, утопали в крупяной пороше, но сопротивляемость все же была слабой. Вот только сразу дал знать тулуп — он сдавил тисками плечи, пригибая тело к земле, и Костылев вмиг ослаб, задышал часто, горячечно. На бегу он слышал, как Уно давал кому-то поручение, чтобы разыскали Баушкина, — ветер приносил слова с пригорка, сыпал ему прямо в затылок, и они, замороженные, застревали за воротником, в выбоинах швов, в мехе. Потом донесся крик:

— Ваня, будешь тянуть — правь нос бульдозера на пароходы.

Костылев вскинул голову — впаянные в сосьвинский лед кораблики розовели кровью, пьяно приплясывали, раскачивались из стороны в сторону, словно вот так, шеренгой, были подвешены к чему-то пляшущему. Внизу газовая вонь ощущалась сильнее, она ела ноздри, от нее мокрели глаза, першило в горле. Костылеву пришлось выпрыгнуть из колеи: натянутый струной трос мог зашибить, а если лопнет, то и вовсе перерубить пополам, как топором. Он побежал по целине, кромсая наст, снеговую мякоть, раздвигая крошево коленями.

Бульдозер дрожал, словно в падучей, силясь сдвинуть поваленную буровую, но та срослась своей тяжестью с тяжестью земли. Угрюмый, приплюснув свое бледное, нездоровое лицо к заднему стеклу, растерянно хлопал глазами. Костылев засемафорил ему рукой, угрюмый сбросил газ, растворил дверку.

— Чего те?

Костылев, не отвечая, забрался на гусеницу, втиснулся в кабину.

— Уступи рычаги.

Угрюмый подвинулся в угол обвешанной серебром инея кабины, Костылев сел, вытянул ногу, надавил ею тормоз, потом, передвинув торчок скорости на третью, толкнул рукоять газа на всю и тут же сбросил тормоз. Бульдозер рванулся, но вышка не пустила, мотор беспомощно закашлял.

— Заглохнет! — завопил угрюмый.

— Вижу, — сквозь зубы отозвался Костылев, нажал на рубчатую брикетину тормоза, мотор заработал ровнее.

— Ты что? Хошь, чтоб мы на воздух взлетели?

— Не нюнь, — жестко, с глухой злостью оборвал его Костылев.

— А ну слезай с мого места! Не твой бульдозер...

— Пошел вон отсюда! — тихо проговорил Костылев.

— Не ты отвечаешь за машину! — угрюмый даже не пошевелился, он приледенел спиной к углу кабины.

Костылев вновь отпустил тормоз, бульдозер подпрыгнул; сзади, у клешнины прицепа, что-то затрещало, запело тонко. Костылев прижался к дверце, ожидая, что трос вот-вот расплетется, рубанет по стеклу. Но трос выдюжил, и Костылев вновь притиснул педаль тормоза к полу кабины.

— Взлетим ведь! — отчаянно выкрикнул угрюмый.

— Брысь! — не глядя на него, пробормотал Костылев.

С третьего рывка бульдозер по сантиметрам, по малым крохам пополз вниз, ко льду, к четким угольничкам сонных судов, к толстому ледовому припаю.

— Поползла, — сиплым от неверия голосом проговорил угрюмый. — Волокем вышечку, волокем...

Можно было прибавить скорость, но Костылев, глядя в заднее стекло, неотрывно следил за людьми, скучившимися на взгорке, — не подаст ли кто сигнал. Он боялся, как бы вышка закорюченными салазками — своим основанием, ногами, ступнями, иначе говоря, — не зацепила аварийную арматуру. Но на горке никто руками не взмахивал, и тогда Костылев развернул нос бульдозера к суденышкам, прибавил скорости. Мотор стал работать тише, спокойнее, без гриппозной дрожи.

— Тошнит меня чего-то, — пожаловался угрюмый. — От газа.

— Не нюнь, — разлепил губы Костылев. — Жив останешься.

— Я бы этим геологам ноги повыдирал, — сипел угрюмый. — А главного — за решетку, чтоб другим неповадно было.

— На нервы действуешь!.. — Костылев остановил бульдозер, отработал задний, ослабляя буксир. — Иди, сними трос. И в кабину не возвращайся. Топай назад.

— А ты что за начальник? — встопорщил усы угрюмый. — Голова два уха, от земли не видно.

— Сказал тебе, на нервы действуешь, — обрезал Костылев. — Закончим ремонт — бульдозер твой назад возвернем. С собой не угоним.

Угрюмый выматерился, сплюнул на дно кабины, шаркнул войлочной подошвой унта, растирая плевок.

— За самоуправство свое ответишь.

— Отвечу!

Угрюмый распахнул дверцу, с горловым ахом вывалился на снег, Костылев развернулся и, обогнув угрюмого, по пояс утонувшего в снегу, прогнал машину на взгорок.

— Молодец! — Уно Тильк поднял руки над головой, сцепил варежки, потряс ими. Костылев в эти минуты почувствовал себя самим собой. Все, что было ранее, являлось каким-то сном. Да, все, что было раньше, — сон. С реальными, правда, картинами и реальными действующими лицами. А вот сейчас он как бы проснулся и понял, что жизнь вошла в свою обычную колею, что сам он — человек с мускулами, головой, волей, желаниями, что он далеко не мямля, каким показал себя на аэропортовском поле.

— Того дурня, бульдозериста, я ссадил с машины, — заявил он.

— Ссадил так ссадил, — Уно похмыкал в кулак. — Сейчас придет Баушкин, и мы это дело утвердим. А ты молоток, вышке лапы приделал по первому разряду. Скоро арматуру подымать будем. Готовься.