Дождь в Париже

Последний перекресток перед отелем. Сложный, пересечение или начало нескольких улиц – вполне можно запутаться. Но Топкин знал, куда повернуть: вот за этот стоящий острым углом дом, и там, через десяток шагов, по левой стороне, синий козырек со словом Hotel “Altona”.

Поворачивать не хотелось. Повернешь в узкую темную расселину меж домами, и Париж пропадет. Провалится за спиной. А пока стоишь, он есть. Вокруг какая-никакая, но жизнь. Белые, красные, желтые, зеленые огни, шипение проезжающих по мокрому асфальту машин, редко, но все же появляющиеся люди… И Топкин стоял, посыпаемый мелкими каплями, время от времени вытирал лицо и глотал остатки вина из бутылки. Боялся уйти и словно ждал здесь чего-то.

И дождался – вместо очередной скособоченной, ссутулившейся от холода и сырости фигуры появилась высокая, прямая, сразу обращающая на себя внимание… Приблизилась, и Топкин увидел, что это молодая девушка. В том возрасте, когда дождь еще кажется романтичным, а холода не чувствуешь.

Она была в светлой расстегнутой ветровке, узкой черной мини-юбке, красных резиновых сапогах. Над головой – пестрый зонтик.

Шла странно, как бы пританцовывая, красиво помахивая свободной рукой. От ушей под ветровку тянулись проводки.

«А, под музыку», – понял Топкин причину ее странной походки.

Лицо интересное, но какое-то неправильное. Слишком узкий и длинный нос, слабые скулы, загнутые книзу углы глаз… Вообще, лица большинства французов казались ему странными, будто взятыми из сборников шаржей. Но в то же время привлекательными.

Проходя мимо, девушка с любопытством взглянула на Топкина. И Топкин сказал:

– Бонжур, мадмуазель!

Она остановилась, с готовностью выдернула наушники из ушей:

– Уи?

– Бонжур, мадмуазель! – повторил Топкин.

Девушка улыбнулась и ответила какими-то хорошими словами. Сделала шаг дальше…

– Подождите. Может быть, проведем время вместе?

Топкин был уверен: русская речь завлечет ее, а о смысле она догадается.

– У меня есть комната, в ней выпивка и еда. Пойдем?

– Куа? Жё нё компран па…

Выражение ее лица изменилось из-за желания понять, чего хочет этот человек, – стало еще привлекательней.

– Пойдем, пойдем ко мне, – говорил Топкин, уже физически ощущая гладкое теплое тело под ветровкой, юбкой, колготками. – Выпьем, полежим. Кровать широкая… Нам классно будет… чудесно, – и добавил вспомнившееся французское слово: – Лямур.

– Лямур? – девушка, соображая, нахмурилась. – Эскюзэ… Нё компран…

– Да ты понимаешь. Компран… Мы с тобой вдвоем… Помнишь, как у Миллера? Париж, секс… любовь.

Он схватил – легко, негрубо – ее предплечье. Не схватил, а обнял ладонью.

– А-ай! Кёс кё ву фэт?! – Девушка вскрикнула так громко, что ему померещилось – сюда уже бегут те солдаты с автоматами.

Топкин отпустил ее, и она, высокая, крупная, тугая, побежала по улице, что-то лепеча и, видимо, начиная плакать.

– Во, щас расскажет предкам или бойфренду, что ее чуть не изнасиловал какой-то пьяный мигрант. Психотравма у нее типа… К психологу станет ходить… Дурочка.

Пошел к «Альтоне». Заметил у одного фонаря несколько пустых бутылок. Допил вино и поставил свою бутылку рядом с ними.

– Спать, – сказал себе. – Завтра разберемся.

Еще на улице достал из кармана ключ. Сжал его как самое ценное. Гирька казалась слитком золота. Да, спать, задавить сном это возбуждение, эту звериную тягу быть рядом с другим существом…

По временам, и все реже и реже, к своему удивлению и иногда ужасу, Андрей осознавал, что почти не обращает внимания на мелочи и детали жизни. Она, жизнь, возвращается к нему по утрам вроде бы совершено такой же, как накануне. Андрей и не замечал ее, вставал, шел в туалет, чистил зубы, делал кофе или чай и продолжал двигаться по тому желобку, в какой его когда-то занесли обстоятельства.

Вот появилась Женечка, сильно стукнула о его желобок, и он стал ее мужем; стенки желобка слегка изменились – то ли расширились, то ли сузились. Вот Паха предложил стать установщиком окон, и он, комнатный мальчик, сделался установщиком окон, а когда ему скажут, что в нем больше нет нужды, станет кем-то другим. Может, кем-нибудь хорошо зарабатывающим, а может, бичарой. Обстоятельства определят ширину желобка, его направление.

Если в момент безысходности приедут родители и увезут его в Эстонию, он не пикнет: что ж, будущего здесь действительно нет, теперь он убедился. Так он скажет, наблюдая, как мама собирает его вещи, а папа ищет покупателей на квартиру. Но пока это самое будущее есть, он, Андрей Топкин, держится. Катится по привычному желобку, мало что замечая и на что обращая внимание.