Дождь в полынной пустоши (СИ)

Святости в госте, что в пегой свинье учености. Грязен, зарощ, левый глаз бел. Не бельмом закрыт - сварен в пыточной каленым железом.

В рвении приветить, освободить тринитарию пройти, хозяин наградил пинком забредшую в зал зачуханную собачонку. Пес недовольно визгнул, но не оставил подбирать осклизлую блевотину. Трясся и давился от голода.

− Не тревожься, саин*. Я лишь обогреюсь и отдохну.

Неуютно не только шинкарю. Ни с чего заспешил крестьянин, более часа цедивший из кружки хмельную выходившую брагу. Быстро выглыкал остатки, наскоро навернул онучи, вбил ноги в сапоги и ушел, бурча под нос, явно не молитвы. Нет в молитвослове упоминания ,,одноглазого козлаˮ. Но к словам ли в сердцах сказанным цепляться? Другое сомнительно. Вставал ли ругатель когда-нибудь за плуг? Засеивал ли пашню? Мог ли подобающе обиходить худобу*? Справить и починить упряжь? Ответы крестьянин унес с собой. Да и кому в шинке дело до чьих-то там ответов?

Следом пахарю поднялись игроки в кости. У обоих глазенки, что колосья на ветру - туда-сюда, туда-сюда. На запястьях браслеты шрамов. Не от кандалов ли? Не колодок ли каторжных? Свернув скоренько забаву, разделили без спора и дрязг деньги с кона и за дверь. Ни хозяину прощай, ни образам поклона.

Музыкант-побирушка, мурлыкавший...

Жан был наедине с подругой милой...

Узрев его орудие труда,

Подруга всполошилась: ,,Ах, беда!

Ну и махина, Господи помилуй!

В живых мне не остаться никогда!ˮ

Попридержав тревог первопричину,

Жан с милой не спеша повел игру,

Орудие вогнав наполовину.

,,Жан, глубже! Ничего, что мир покину:

Ведь все равно когда-нибудь помру....*ˮ

...заткнулся, отставил инструмент в сторону. Но его беспокойные пальцы продолжали барабанить ритм прилипчивой мелодии.

Эйгер облюбовал себе местечко. Окошко, с мутным загаженным мухами стеклом, едва пропускало солнце. Белесое пятно лежало на столешнице, слабо грея черное дерево.

− Не найдется ли перо и бумага, саин? - обратился Эйгер к мявшемуся хозяину.

− Должны быть, − нехотя отозвался тот. Сам грамоте обучен, оттого и здоровое недоверие к грамотеям.

− Подай. Я оплачу.

− Как можно, святой брат! − изобразил обиду шинкарь. Уж лучше бы и не пытался.

− Мух с чернильницы вытряхни, − напутствовал показное рвение тринитарий.

Испрашиваемое подали и тыркнув перо в чернила, он начал скоро писать. Строки ложились размашисто и чисто, без запинок и клякс. Рука, ведомая вдохновением, не знала устали. Все что изложит, обдумано загодя и многократно.

− Сколько за доставку в Лабур? - не оторваться Эйгеру. Очень уж здорово выходило. Не испортить бы. Усердием.

− До ратуши полгроша, а если конкретно кому-то, по договоренности.

Тринитарий цокнул - дорого просят, барышники. Ни совесть, ни заповеди им не указ.

Деревенька, кажется Вожес - указатель на въезде залеплен грязью, Эйгеру не глянулась. Улочки сплошное болото, мостки погнили, солома на многих крышах сопрела, хозяйства скудны. Три воза его обогнали, и никто не вызвался подвезти. Местный поп, от великого ли ума? согнав человек двадцать народу, под молитву и ругань, распугивая гусей и уток, засучив рукава новенькой рясы, топил в пруду молодую ведьму, намотав на кулак её черную косу. Чернокнижница по-волчьи выла, царапалась и вырывалась. Справиться с ней не помогали ни усилия взапревшего праведника, ни распевное ,,Отче Святыйˮ. Но доброхоты уже тащили багры и ,,чухуˮ − дубовую колотушку бить сваи.

Выбор шинка неслучаен - выше по улице почище и посветлей, а кухню учуешь с улицы. Но на вывеске ,,Сома и Щукиˮ, красным, выделен знак почты пфальца*. Здесь оставляли или лично вручали почтарю, переправить послание в ближайший город.

− У вас очень утомленный вид, святой брат, − служанка быстренько выставила кружку с разноса. - Не побрезгуйте, угоститесь. Мед с водой.

− Благодарю, хозяюшка, − польстил Эйгер. Гадать не надо, какому месту она хозяйка, в какое время суток и скольким за ночь.

Женщина засуетилась, поочередно протирая столы и собирая крошки. Шугнула мухоту, ловко хлопая тряпкой назойливых тварей.

Сворачивая письмо, тринитарий проводил обслугу прилипчивым взглядом. Собственно, глядеть особо не на что. Костлява.

ˮТебе ли капыситься,ˮ − попенял Эйгер на собственную привередливость.