Дожди в августе

На порожке районного морга они сидели долго, часов до одиннадцати, ждали, пока не пришла нянечка. Толстая и неуклюжая, она долго вертела ключ в двери, прежде чем открыла ее. Полине показалось, что эта грузная старуха не хочет пустить ее посмотреть на Тихона. Поэтому она вскочила, судорожно ухватилась за ее халат, плакала, умоляла, говоря слова, которых раньше бы постеснялась. «Нате возьмите», — совала она свои часы нянечке. Та, ничего не понимая, даже испугалась вначале и только потом, сообразив, в чем дело, отошла от двери, пропуская Полину.

— Нешто я не пускаю?..

Полина переступила порог и задохнулась от тошнотворного сладковатого запаха формалина. На носилках и на полках вдоль стены лежали мертвые тела, и страшно было от той тишины, которая стояла здесь.

— Не твой? — спросила старуха, приподняв покрывало с какого-то покойника.

— Нет, — едва выдохнула Полина, всматриваясь в чужое бескровное лицо.

— Тогда на столе…

Стол, широкий, обитый цинком, стоял у окна. Из-под покрывала торчали голые руки и ноги. Няня приоткрыла покойника до пояса, и Полина пошатнулась, чувствуя, что у нее перехватило дыхание и сердце вот-вот остановится. Но она все же удержалась на ногах, ухватившись за край стола, и, беззвучно плача, склонилась над Тихоном: «Милый мой, как же это тебя, а?» Только теперь она поняла, что ее муж, ее любимый Тихон, умер, хотя и сейчас не могла осознать этого до конца: будто все происходящее с ней было тяжелым сном.

Сквозь застилающие ее глаза слезы она видела багрово-фиолетовую от ушиба левую сторону груди покойного, его скорбное застывшее лицо. Но больше всего ее поразил деревянный брусок с круглой выемкой, подсунутый Тихону под шею: «Живым ведь такое не подсовывают, живым будет больно, а ему, значит, не больно…»

Очнулась она на улице. Иван придерживал ее за плечи, а няня давала нюхать ватку, смоченную нашатырем. И потом, когда Полина отрешенно шла по утреннему городу, пронизанному летним солнцем, когда сдавала паспорт Тихона, брала свидетельство о смерти, давала куда-то телеграммы, что-то говорила, кого-то кормила, когда провожала к гробу певчих старушек, приглашенных Анной Михайловной, и, прижавшись у окна, рядом с изголовьем покойного слышала дребезжащие старушечьи голоса, она думала обо всем происходившем вокруг как о чем-то чужом, ее не касающемся. Двое суток Полина ничего не ела, двое суток не сомкнула глаз…

Как во сне выносили Тихона из дома, как во сне шла Полина за гробом, с трудом передвигая ватные непослушные ноги и не замечая людей вокруг и редких тяжелых капель дождя. Густая пелена в сознании прорвалась только на кладбище, когда старухи перестали выть и кто-то сказал в тишине:

— Ну, родные и близкие, прощайтесь с покойным.

И тут она бросилась к гробу, поставленному на табуретки, обняла холодное тело мужа и закричала на весь мир, закричала так, что даже мужчины вздрогнули:

— Тиша, друг мой! Прости меня, Тишенька! Я скоро приду к тебе, я не могу быть одна. Ты слышишь, я не могу без тебя, Тиша!..

Она целовала его в колючий подбородок и холодные уста. И только когда ее оттащили и свекровь недовольно зашептала ей на ухо: «Не убивайся так, от людей-то стыдно», — она увидела, что все сгрудились около могилы, а Маша и маленькая Полина стоят поодаль от всех одни-одинешеньки и, закрыв лица ладонями, тихо плачут.

Полина кинулась к дочерям, обняла их:

— Кровиночки вы мои родные, девочки золотые, не плачьте! Трудно нам, очень трудно, но что поделаешь! Давайте крепиться вместе, давайте друг друга поддерживать. А папки у нас больше нет…

* * *

Полина так и не смогла уснуть. Тянулись, путались и снова тянулись нити воспоминаний, пока за окном не проклюнулся дождливый рассвет. Она встала с постели, повязала косынкой волосы и стала убирать в квартире, гладить девочкам школьные фартуки, готовить завтрак… И опять машинально думала о своем сне, пытаясь разгадать его.

«Зачем Тихон приходил ко мне? Зачем я просилась к нему? Но он сказал, что нельзя мне с ним. Значит, еще рано мне туда, значит, надо жить, надо девочек на ноги поставить, а потом уже к нему. Но, видно, очень тоскует он там, если приходит во сне, жалеет меня…»

И когда переделала все дела, даже вытерла несуществующую пыль с подоконника, стола и шкафа, стараясь забыться в делах от тоски и горя, стрелки часов показывали только шесть утра. И тогда она достала из шифоньера осеннее пальто Тихона, его фуражку и повесила их на вешалку в коридоре. Но этого ей показалось мало, и она достала его перчатки и положила на тумбочку.

Потом сидела в коридоре, смотрела на фуражку, пальто, перчатки и обманывала себя и представляла, будто он дома, будто только что разделся и прошел в комнату. Но от этого становилось только еще горше, и она опять глотала горькие-горькие слезы.

Осторожный стук в дверь вспугнул ее. Смахнула косынкой слезы и отодвинула защелку замка.

— Здорово, девка. Это я к тебе чем свет, — ввалилась в дверь соседка Зина. — У тя хлебца не найдется? Мой-то недотепа не додумался вчера…

И остановилась, переводя взгляд с заплаканных глаз Полины на мужское пальто на вешалке.