Дождливое лето

— …Мой отец морщился последнее время от фильмов о войне. Чего это, говорил, они приукрашивают нас, будто стесняются? Как буфетчица Фрося стыдится деревенских родственников в кацавейках. Некрасиво выглядели, что ли? Так и многое нынешнее через десять лет, если не раньше, покажется некрасивым и смешным. Да уже кажется. А тогда была война. Не с ментиками и киверами, а такая, что последнее пришлось брать и выскребать, лишь бы выстоять. Солдат на войне был стрижен наголо, чтоб меньше заводилось вшей, чтоб не донимал колтун, а показывают солдата с чубчиком. Зачем? Ну как же: некрасиво, голомозый… Ходил в обмотках — тоже какая в них красота?.. Подпоясывался брезентовым поясом с железной луженой пряжкой, а когда на брюхе ползаешь, то и полуда слезет. Носил летом хабэ, а зимой ватные стеганые штаны. А шапка! Серая, мятая… Немецкие солдаты, говорил отец, были щеголями по сравнению с нами, а все-таки  м ы  им шею намылили, и это главное. — Помолчав, Пастухов добавил: — Я тоже так думаю: правда нужна во всем — большом и малом. Самый страшный дефицит — это когда не хватает правды…

— А вот ты о генерале сказал… Все, мол, погибли — от санитарки до генерала. Ради красного словца о генерале ввернул?

Пастухов усмехнулся: недоверчивый парень. Знакомый, в общем, человеческий тип. Не из тех даже, что с осторожностью пробуют на зуб каждый факт, нет. Медлительная осторожность, неторопливая осмотрительность могут раздражать, могут вызвать улыбку, могут привести к беде, но могут и выручить. А тут другое. Неверие ближнему, что называется, с самого порога. Откуда оно? Не очень приятная в общении черта, но что поделаешь! У каждого из нас, если порыться, найдется что-то свое…

— Представь себе, был генерал. И фамилия известна. Погиб здесь как простой солдат. Они заняли круговую оборону, когда увидели, что отходить некуда. Хороший и храбрый был человек. Только лучше бы его здесь не было…

— Да уж чего хорошего, когда генералу приходится как простому солдату отстреливаться…

Однако Пастухов имел в виду не только это.

Сколько жил в этом городе, сколько помнил себя, видел: сама эта история воспринималась как кровоточащая рана, которой не дано зарубцеваться. И не только теми, кто был непосредственно к ней причастен, — немногими оставшимися, как тот же дядя Гриша, в живых и семьями погибших. Она, эта история, своей темной глубиной, неизвестностью многого, цепью случайностей, неотвратимой точностью ходов, сделанных немцами, вовлекала, засасывала, будто водоворот, в бесплодное разбирательство даже людей совершенно посторонних. И то: будь все ясно, давно поставили бы точку. Но, как оказывается, ничего абсолютно ясного вообще не бывает. Шли годы, люди рождались и умирали, взрослели и старели, неудержимо (и далеко не всегда к лучшему) менялся сам город, а споры — иногда с яростными обвинениями — вспыхивали снова и снова — то за праздничным, то за поминальным столом, то во время ежегодных девятого мая выездов в горы на места боев, а то и просто при случайных встречах.

Накануне немцы совершили вылазку в горы. Стремительность, с какой они прокатились по Крыму от Перекопа до самого Севастополя, сделала их самоуверенными. Отрезвление наступило очень скоро, но в тот раз им все было нипочем. Задача казалась простой: навести порядок, разгромить, разогнать, уничтожить засевших в горах партизан. Что им эта горстка партизан, когда они опрокинули две армии! И действовали соответственно — шумливо, не таясь. За что и поплатились. Среди прочих был убит возглавлявший акцию комендант.

И тогда майор Стефанус из специально созданного штаба по борьбе с партизанами разыграл комбинацию в три хода. Все они были очевидны, к каждому ходу были готовы, но сама эта настороженная готовность партизан держалась на такой тончайшей грани, что любой нечаянный сбой мог привести к беде. И привел.