Дожить до весны

Малыш кивнул. Женька подумала о том, понимает ли он вообще, что происходит? Сознает ли, что мамы, папы и щедрых родственников, для которых Павлик был единственным баловнем, уже нет, что за тонкой дверью страшные крысы, защитить от которых Женька его просто не в состоянии, потому что и сама не сможет защититься? Что больше нет надежды на приход дяди Миши и спасение на Большой Земле? Почему-то подумалось, что они могут так и не увидеть буера – саней под парусом, летящих по льду Ладожского озера.

От печки по кухне разлилось тепло.

С безумной щедростью Женя подкладывала и подкладывала дрова, пока не стало совсем тепло, а вода даже слишком нагрелась. Потом сняла с Павлика всю одежду и отправила ее в огонь, там слишком много вшей, чтобы просто травить. Вши затрещали в огне, лопаясь. Они были откормленные, сытые… И как только умудрялись пить кровь у таких, как Павлик, – тощих до синевы?

Налила в большой таз воды, старательно вымыла малыша, не жалея золы. Долго терла ему волосы, выгоняя вшей, потом растирала полотенцем, одевала в чистую одежду, не обращая внимания на скулеж, натерла голову керосином.

От тепла и горячей воды Павлик почти засыпал в ее руках.

– Эй, ты не спи, сейчас кушать будем.

Но мальчишка заснул.

С трудом перетащив его на один из столов подальше от вороха тряпья со вшами, Женя подложила еще дров и принялась вылавливать насекомых из таза, в котором мыла Павлика. Нужно вымыться и самой, а воды маловато. Это даже хорошо, что Павлик заснул, Женя также терла себя золой, полоскала волосы и смазывала голову керосином.

Потом она отправила в печку и всю их нехитрую постель, убрала все, что смогла, в кухне.

– Словно к смерти готовлюсь…

Женя помнила, как, тяжело заболев, мылась и убирала в доме их старенькая соседка по даче бабушка Фрося. На вопрос, зачем это делает, ответила, что готовится к смерти, нужно чистой предстать.

Женька возразила сама себе:

– Мы еще поживем.

Она не задумывалась, что будет дальше, жизнь просто не оставила выбора. Ни еды, ни надежды, зато крысы, которые скоро найдут новый лаз вместо заткнутого тряпкой с керосином…

Павлик проснулся только утром. Печь уже остыла, но суп и тушенка стояли в горячей золе. У Жени не хватило духа съесть что-то без Павлика. Они поели, могли бы съесть все, но Женя помнила предупреждение о сжавшемся желудке и не дала много. Потом вынесли грязную воду, еще поели, полежали на теплой печке, поспали.

Вечером Женя сожгла остатки всего, что могло гореть, даже книги, которые принесла. Впервые за несколько месяцев она не экономила, не жалела. За дверью снова топали крысы, было ясно, что завтра-послезавтра они появятся в кухне. Керосина оставалось на донышке, потому лампу заменила коптилка, тушенки на один раз. Было еще сгущенное молоко, но эту банку Женька почему-то не открывала.

Ночь проспали на теплой печке, утром умылись роскошно теплой водой, доели тушенку, Женя одела Павлика и оделась сама, скомандовала:

– Пора.

Она не говорила Павлику и даже сама себе не объясняла, куда именно пора.

Уже собравшись уходить, Женя достала небольшое фото со смеющимся другом, завернула в листок из книги и старательно спрятала поглубже за пазуху. Она не могла даже в таком виде оставить Юрку на съедение серым тварям.

– Ну, пойдем!

Павлик послушно шагнул за ней на лестницу.

Уже завернув за угол, Женя вдруг вспомнила:

– Я наш список забыла!

Она постояла несколько секунд и потянула Павлика вперед:

– Я снова всех вспомню. Всех-всех, и твоих родных тоже, пусть без имен, но вспомню.

Двое детей побрели дальше, старательно обходя самые большие сугробы. Город еще лежал скованный мартовской стужей, зима в том году выдалась очень долгой и морозной.

Ленинград собирал детей, оставшихся без родителей. Их было много, так же много, как в годы Гражданской, – голодных, перепуганных, разучившихся улыбаться. Этих детей не могло расшевелить ничто, они собирали со стола хлебные крошки послюнявленными пальчиками, делили хлеб на несколько частей, прятали крошечные кусочки в спичечные коробки и съедали под одеялами в своих постелях, как привыкли делать за страшные зимние месяцы. Эти дети отказывались мыться и даже раздеваться, норовили встать ближе к печке, оттесняя друг дружку, плакали по любому поводу и без него и совсем-совсем не улыбались.

Страшные месяцы первой блокадной зимы превратили малышей в старичков, и было непонятно, вернется ли к ним если не детство, то хоть какая-то живость. Требовалось время, очень много времени и доброты, чтобы отогреть эти заледеневшие в блокадную стужу детские души.