Дракула

Действительно нет ничего труднее конца. Не прошло еще и недели, как я сказал себе «Finis», а вот уже снова приходится начинать, а вернее, продолжать свои записки. До сегодняшнего вечера не было основания обдумать то, что произошло. Благодаря нашим заботам Рэнфилд стал чрезвычайно здравомыслящим, он покончил с мухами и принялся за пауков, так что не доставляет мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в воскресенье, из которого видно, что он удивительно поправился; Квинси Моррис с ним, а это для него большое утешение. Квинси написал мне также пару строк и говорит, что к Артуру возвращается его прежняя беспечность, так что за них я больше не беспокоюсь. Что касается меня, то я снова с прежним восторгом принялся за работу и теперь могу сказать, что рана, нанесенная мне Люси, начала уже затягиваться. Все теперь разъяснилось, и одному Творцу известно, чем все это кончится. Мне сдается, что Ван Хелзинку только кажется, будто он все знает, но он хочет разжечь любопытство. Вчера он ездил в Эксетер и ночевал там. Сегодня он вернулся в половине пятого, стремглав влетел в мою комнату и сунул мне в руки вчерашнюю «Вестминстерскую газету».

— Что ты скажешь по этому поводу? — спросил он, заложив руки за спину.

Я вопросительно посмотрел на газету, так как не понимал, что он хочет этим сказать; он взял ее и показал статью о детях, похищенных в Хэмпстэде. Меня это мало заинтересовало, пока, наконец, я не прочел описание маленьких, как точки, ранок от укола на шее. Какая-то мысль блеснула у меня, и я посмотрел на него.

— Ну? — спросил он.

— Вроде ранок бедной Люси?

— Что же это значит?

— Просто то, что причина тут одна и та же. Что повредило ей, то и им…

Я не совсем понял его слова:

— Вы так предполагаете?

— То есть как это, профессор? — спросил я.

Его серьезность меня забавляла, так как четыре дня полного отдыха после того вечного страха воскресили во мне бодрость духа, но взглянув на него, я смутился. Я никогда еще не видел профессора таким суровым, даже тогда, когда мы переживали из-за Люси.

— Объясни мне! — просил я. — Я ничего не понимаю. Я не знаю, что думать, и у меня нет никаких данных, по которым я мог бы догадаться, в чем дело.

— Не скажешь ты, Джон, что не имеешь представления, от чего умерла Люси; несмотря на все факты, которые ты мог наблюдать, несмотря на все намеки? На нервные потрясения, вызванные большой потерей крови?

— То есть как это — потерей крови?

Я покачал головой. Он подошел ко мне, сел и продолжал:

— Ты очень умен, Джон; ты хорошо рассуждаешь, твой дух смел, но ты слишком рассудителен. Ты ничего не хочешь ни видеть, ни слышать неестественного; и все, что не касается твоей обыденной жизни, тебя не трогает. Ты не думаешь, что существуют вещи, которых ты не понимаешь, но которые тем не менее существуют, что есть люди, которые видят то, чего не может видеть другой; но имей в виду, действительно существует то, что не увидишь простым глазом. В том-то и ошибка нашей науки, что она все хочет разъяснить, а если это ей не удается, то говорит, что это вообще необъяснимо. И все-таки мы видим вокруг себя каждый день возникновение новых воззрений; но в основе они все-таки стары и только претендуют на новизну. Надеюсь, в настоящее время ты веришь в преобразование тел? Нет? А в материализацию? Нет? А в астральные тела? Нет? А в чтение мыслей? Нет? А в гипнотизм?

— Да, — сказал я. — Шарко это довольно хорошо доказал.

Он улыбнулся и продолжал: