Дракула

1 октября. Ренфилд снова беспокоит меня. Его настроения меняются так быстро, что я не всегда успеваю понять их, а поскольку за всем этим кроется нечто большее, чем его личное душевное состояние, наблюдение за ним представляет несомненный интерес. Сегодня утром я зашел к нему после того, как он отбрил Ван Хелсинга, — у него был такой вид, будто он вершит судьбами. Бедняга действительно вершит ими, но в своем сознании. Земные суетные дела его не трогают, он парит в облаках и взирает свысока на нас, несчастных смертных, и на наши слабости. Чтобы выяснить ситуацию, я спросил его:

— Ну, как теперь насчет мух?

Ренфилд свысока улыбнулся мне — так, наверное, улыбался Мальволио[92] — и ответил:

— У мухи, уважаемый сэр, есть одна поразительная особенность — она, как и душа, обладает крыльями. Древние греки были совершенно правы, назвав душу и бабочку одним словом[93].

Я решил довести его аналогию до логического завершения и быстро спросил:

— Значит, теперь ваша цель — души?

Его разум, конечно, затуманен безумием, на лице появилось озадаченное выражение, и с необычной для себя решительностью он покачал головой:

— О нет, нет, нет! Души мне не нужны. Жизнь — вот все, что мне надо. — Тут у него в мозгу что-то прояснилось. — Хотя теперь меня это не трогает. С жизнью все в порядке; у меня есть все необходимое. Ищите себе нового пациента, если вас интересуют зоофаги!

Это немного удивило меня, и я постарался разговорить его:

— Значит, вы теперь распоряжаетесь жизнью; вы что же — Бог?

Он улыбнулся с едва заметным снисходительным превосходством:

— О нет! Я далек от того, чтобы приписывать себе качества Бога. Да меня, собственно, не очень и привлекает Его творение. Моя позиция по отношению к сугубо земным делам, пожалуй, аналогична позиции Еноха[94]

!

На этот раз озадачен был я; что там в Библии говорилось о Енохе, я не помнил и вынужден был задать вопрос, хотя чувствовал, что тем самым умаляю себя в глазах безумца:

— А почему Еноха?

— Потому что он был взят Богом.

Я так и не понял, что он имел в виду, но не стал признаваться, а вернулся к более ясному:

— Значит, жизнь вас не трогает и души вам не нужны. Но почему?

Я задал вопрос намеренно быстро и в лоб, чтобы смутить его. И преуспел. На минуту он вернулся к своему обычному подобострастию, льстиво изогнувшись предо мной:

— Не надо мне никаких душ, это правда, правда! Не надо! Я просто и не знал бы, что с ними делать; какая мне от них польза? Я не смог бы их есть или… — Тут он замолчал, и по лицу его, как дуновение ветра по поверхности воды, скользнуло хитрое выражение. — Эх, доктор, а, в конце концов, что такое жизнь? Иметь все, что необходимо, знать, что никогда ни в чем не будешь нуждаться, — вот и все. У меня есть друзья, прекрасные друзья, например вы, доктор Сьюворд, — это сопровождалось невыразимо лукавым взглядом. — Я уверен, что они никогда не будут знать нужды!

Наверное, сквозь туман своего безумия он все-таки ощущал во мне какое-то противостояние, потому что вдруг замолчал, будто в убежище укрылся. Вскоре я понял тщетность своих попыток продолжить разговор. Он был не в духе, и я ушел. Позднее мне передали его просьбу зайти к нему. В другое время я, быть может, и не откликнулся, но только не сейчас, когда испытываю к нему повышенный интерес. Кроме того, меня обрадовала возможность заполнить время: Харкера, Годалминга и Квинси не было дома, Ван Хелсинг уединился в кабинете и изучал материалы, собранные Харкерами, в надежде, что пристальный анализ всех деталей прольет дополнительный свет на ситуацию, и просил не беспокоить его без причины. Я бы взял профессора с собой, но подумал, что после неприятностей последнего визита он едва ли захочет опять пойти. Да и Ренфилд, скорее всего, не станет говорить открыто в присутствии третьего человека.

Больной сидел на стуле посреди комнаты — поза, обычно присущая ему в состоянии сильного возбуждения. Когда я вошел, он тут же спросил — вопрос будто висел у него на кончике языка:

— Так что, собственно, души-то?

Очевидно, мое предположение было верным: подсознательное осмысливание делало свое дело, даже в этом случае. Я решил разобраться.

— А вы что об этом думаете?

Ренфилд ответил не сразу — оглядывался по сторонам, смотрел вверх, вниз, будто искал подсказки.

— Не нужны мне никакие души! — сказал он слабым, извиняющимся голосом.

Но этот вопрос явно занимал его, и я решил слегка нажать — «верша добро, я должен быть жесток»[95]. Поэтому спросил:

— Значит, вы любите жизнь и нуждаетесь в ней?

— О да! Но с этим все в порядке, не беспокойтесь!

— Но как же можно заполучить жизнь, не прихватив при этом души? — Это вроде бы озадачило его, а я продолжал: — Чудное время настанет для вас, когда вы полетите туда в окружении душ тысяч мух, пауков, птиц и кошек, жужжащих, чирикающих и мяукающих. Вы отобрали у них жизнь, и вам придется держать ответ за их души!