Дракула

Перед сном мы еще раз зашли к несчастной Люси. Похоронное бюро хорошо потрудилось: комната превратилась в маленькую часовню. Все утопало в прекрасных белых цветах, и смерть не производила отталкивающего впечатления. Лицо усопшей было накрыто белоснежным покрывалом. Профессор приподнял его, высокие восковые свечи светили достаточно ярко, и мы оба были поражены. Вся прежняя прелесть девушки вернулась к ней — такое впечатление, будто «губительные пальцы смерти»[74], вместо того чтобы разрушить, за прошедшие часы восстановили всю ее живую красоту, мне уже стало казаться, что Люси не умерла, а лишь спит.

Профессор был очень серьезен, даже суров. Конечно, он не любил ее, как я, и ему было не о чем горевать.

— Побудь здесь, я сейчас вернусь, — сказал он мне и вышел.

Вернулся с охапкой белых цветов чеснока из недавно доставленного почтой ящика, стоявшего внизу в передней. Ван Хелсинг рассыпал их среди других цветов на кровати и вокруг нее. Потом, сняв с себя маленький золотой крестик, положил его на губы покойной. Снова прикрыл ее покрывалом, и мы вышли.

Я раздевался у себя в комнате, когда раздался стук в дверь и вошел Ван Хелсинг.

— Прошу тебя, раздобудь завтра к вечеру набор инструментов для вскрытия.

— Хотите делать аутопсию?

— И да и нет. Необходимо сделать операцию, но не ту, что ты думаешь. Тебе скажу, но больше никому ни слова. Хочу отрезать голову и удалить сердце. Ай-ай-ай, хирург, а так шокирован! И это ты, недрогнувшей рукой делавший операции, от которых другие хирурги отказывались. Конечно, мой милый друг Джон, я не должен забывать, что ты любил ее. Но я и не забываю. Операцию беру на себя, ты будешь только помогать мне. Я бы сделал это сегодня, но из-за Артура придется отложить. Он освободится лишь завтра после похорон отца и, конечно, захочет еще раз посмотреть на нее. Потом ее положат в гроб, и мы, когда все лягут спать, откроем его, произведем операцию и все вернем на место, чтобы, кроме нас, никто ничего не знал.

— Но зачем это нужно? Девушка умерла. К чему терзать ее бедное тело? Ведь никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству вскрытие не принесет! И без того все это так ужасно!

Профессор положил мне руку на плечо и сказал очень ласково:

— Друг Джон, мне очень жаль твое бедное, обливающееся кровью сердце, я еще больше люблю тебя за то, что ты способен так глубоко переживать. Если бы это было в моих силах, я бы взял на себя всю тяжесть твоей души. Однако есть вещи, которых ты не знаешь, но в свое время узнаешь, и тогда тебе придется нелегко, ибо они не очень приятны. Джон, ты много лет был моим другом, вспомни, делал ли я что-нибудь без серьезных на то оснований? Я могу ошибаться — все мы люди! — но я всегда продумываю свои поступки и уверен в необходимости того, что делаю. Не потому ли ты вызвал меня, когда пришла эта беда? Конечно поэтому! А разве тебя не удивило и даже не возмутило, когда я не позволил Артуру поцеловать свою возлюбленную и отшвырнул его от нее, хотя она умирала? Разумеется, удивило! Но разве ты не видел, как она благодарила меня потом своим слабым голосом, взглядом своих прекрасных умирающих глаз, как она целовала мою грубую старую руку и просила о покое? Разумеется, видел! А разве ты не помнишь, как я поклялся ей исполнить ее просьбу и она спокойно закрыла глаза? Разумеется, помнишь! Так вот, у меня есть серьезные основания для того, что я намереваюсь сделать. Ты долгие годы верил мне, но в последние недели происходили такие странные явления, что в душу твою могло закрасться сомнение. Поверь мне еще немного, друг Джон. Если же ты больше не доверяешь своему старому профессору, тогда мне придется раскрыть тебе свои соображения, а это пока преждевременно и может обернуться к худшему. А без друга, его веры в меня мне будет очень одиноко и тяжело. Именно теперь я так нуждаюсь в помощи и поддержке! — Немного помолчав, он многозначительно добавил: — Друг Джон, впереди тяжелые дни. Так давай же будем верить друг другу, и тогда мы добьемся успеха. Ты веришь мне?

Я пожал ему руку и обещал помочь. Не закрывая дверь своей комнаты, я смотрел ему вслед — он прошел по коридору к себе. Вслед за ним одна из служанок — она была спиной ко мне и не видела меня — тихо пробежала по коридору в комнату, где лежала Люси. Это тронуло меня. Преданность — редкое явление и невольно трогает, особенно по отношению к тем, кого мы любим. Бедная девушка, преодолев естественный страх смерти, хочет побыть у гроба любимой хозяйки…

Должно быть, я спал долго и крепко — было уже поздно, когда Ван Хелсинг разбудил меня. Подойдя к моей кровати, он сказал:

— Насчет инструментов можешь не беспокоиться — все отменяется.

— Почему?

— Потому, — ответил он жестко, — что уже слишком поздно — или слишком рано. Взгляни! Его ночью украли. — И показал мне свой золотой крестик.

— Как украли, — спросил я удивленно, — если он теперь у вас?