Драма в конце истории

Наш дачный кооператив — отдушина полной свободы. Я иду вдоль толстых кирпичных стен заборов, за которыми лают злобные псы на цепи. За ними слышны стуки вольных работ на собственной приватизированной земле. В глаза и нос бьют редкостные краски и запахи осенних цветов, напоминающие детство. И все существо погружено в тихое одиночество ветвей над головой, пахнущее дымкой костров.

Вновь во мне открылась насыщенность временигулким стуком работ в сырых облетевших садах.Как тиха чистота ничего не просящих дарений,

и бездумно костром превращений тонких пропах.

Здесь выявляются такие черты вольнолюбия, которых у людей никак не увидишь на работе и на улицах города. Наверно, это единственная свобода, которую хотят люди. Неужели нет другой свободы для человека?

Здесь повесился на даче знакомый парень, его хватились через неделю и отскребывали от пола.

— Привет, — добродушно ухмыляется сосед компьютерщик Дима, болезненно худой и костлявый, выглядывая над своим забором. — Чего не заходишь? Занят?

— Нет, — так же добродушно говорю я. — Знаю, что ты не умер, и спокоен. Зачем заходить?

Дима почему-то вызывает во мне желание острить. Мы с ним, можно сказать, дружим.

Наша дача — домик из потемневших от времени тесаных бревен и сад со старыми яблонями, — все, что позволила иметь маме старая власть, выделившая участок на глинистой земле. Лучшая земля — какому-то мистическому государству.

Мы с мамой давно выращиваем только цветы. Соседи еще инстинктивно сажают картошку, огурцы и помидоры, хотя их можно купить в супермаркете.

Она болеет, и я с ужасом думаю: жизнь моя рухнет, когда ее не станет. Но иногда мне скучно с ней. Какая же я сволочь! Она не знает, что происходит в нынешней политике, смотрит древние сериалы счастливой молодости в стареньком плазменном телевизоре, и радостно оглядывается на меня. Вспоминает, как было хорошо идти со всеми на демонстрации с цветами и плакатами в День единства. Я удивлялся, как она прикипела к тому, что отошло и обесценилось.

Как же хорошо пропалывать высоко вымахавшие цинии, любуясь их разноцветным волшебством! Спрятаться бы в самой середине и не помнить ни о чем.

Вечером наступает тишина. На плазменном экране телевизора все то же. Легкие, талантливые и готовые к злобе, как мои дачники, клоуны ведущие информационных передач. К одному, знакомому округлому господину, бесстрастно выкладывающему что-то патриотически-ядовитое по отношению к оппозиционерам, я чувствовал физическое недоброжелательство. Другой несет черт-те что, но тщательно продуманное, чтобы не попасть под санкции. Все они гордятся собой. И все, представляете, писатели! Почему люди не говорят, что это клоуны? Просто сами тоже не знают, где правда.

Переключаю кнопку — влезает с сапогами и грубым сленгом народный боевик. Почему убойные фильмы, неутомимо выбрасываемые на медиа-рынок и поныне, продолжают зажигать? Потому что исчезло насилие, и загнанный внутрь зрителя восторг зверя, рвущего на куски в ужасе жертву, требует выхода. Создатели сериалов — хищники, завлекающие зрителя, утробно ждущего — чем кончится. Богатая жила для обогащения.

Подальше от боевиков! Боюсь — засосет.

Ввергаюсь в орущий стадион фанатов — ныряющий головой вперед футболист и летящий в ворота мяч! Кто знает, может быть, в спорте поражает взрыв неподдельной искренности, чего не бывает в жизни. Ведь, какого черта ору, пугая маму?

Втягиваюсь в международные спортивные соревнования космических ракет, устремившихся к Марсу под национальными флагами. Но это скучнее, потому что такие соревнования долгие, с многомесячными перерывами.

В соревнованиях совсем не видно, что это крутой бизнес, где обменивают энергию на бешеные деньги, и только деньги, которые, правда, сам не щупал, знаю понаслышке. Там сильно разит насилием. Видно, что спортсменов изнасиловали еще в детстве, заставляя играть во взрослые игры ради медалей, даже спортсменов-астронавтов, сумасшедше мчащихся в дикой кривизне вселенной к дурацкой цели.

Вот что противно.

Вскоре надоедает смотреть нескончаемые космические соревнования, и я отключаюсь.

Поднимаюсь наверх, в мою одинокую комнату на даче, с золотыми проолифленными дощатыми стенами. На полках перебираю разнообразные старые книги — художественные и философские, выброшенные из городской квартиры на дачу за ненадобностью — давно отшумевшая жизнь, совковая и первых лет перестройки, и недавняя, никому теперь не нужная, хотя некоторые книги стали раритетами. А ведь сколько было потрачено энергии, нервов! Какие убытки! Но крутой перелом отбросил их как ненужный хлам.

На полу свалены горы журналов, вырезок из газет, книг стихов и прозы, — канувшей в лету гордыни и банальных идей! Это макулатура. Старые авторы постепенно стали брюзгами. Не любят нынешний меркантильный натиск, их обиде явно не хватает былой востребованности, хотя подсознание неожиданно спохватывается, видя новое, не укладывающееся ни во что.