— Честно говоря, мне насрать, я просто жду, когда ты отвалишь.
— Я хочу, чтобы тебе понравилось.
Он улыбнулся, совершенно уверенный, что, если сумел взять меня силой, сможет и приохотить силой к траханью.
Я снова попыталась освободиться, но он поймал меня за ляжки и пригвоздил к полу.
— Прекрати, или я тебя искалечу!
Теперь это не имело значения.
Я смотрела в сторону, на грязный ковер, усеянный крупинками табака и крошками. Смешно — когда стоишь, это незаметно.
Виктор прижался губами к моему рту, начал шарить языком, я укусила его изо всех сил, почувствовала вкус крови, он ударил меня кулаком в висок, вырвался, снова ударил, а у меня уже не было сил, и я видела, что он опять улыбается.
14.00
Я так и лежала, не двигаясь, до самого конца. Когда он встал, перекатилась на бок, посмотрела на пол, думая обнаружить кровь — внутренности-то наверняка изодраны в клочья. Странно, на ковре не оказалось ни пятнышка. Но я же точно чувствовала, как растягиваются и рвутся органы, без которых не выжить, как растекается подо мной лужа крови. Я села, чтобы проверить, и что-то теплое потекло по ногам, но на пальцах оказалась всего лишь сперма, его белая вязкая слизь, слегка розоватая — так, намек на цвет, почти ничего.
Я сидела на диванчике, поджав под себя ноги, и мне казалось, он все еще внутри. Его обжигающая отметина внутри меня, вездесущая и такая болезненная. Мне показалось, я буду носить ее всегда, как вечное позорное клеймо.
Виктор держался на расстоянии, спокойный, довольный и очень мирно настроенный, я это чувствовала. Присев на корточки перед музыкальным центром, начал рыться в кассетах, перебрал все и в конце концов спросил:
— Что хочешь послушать?
Для него явно ничего не переменилось. Разве что взгляд. Так на меня никогда не смотрели. Как будто он извергся внутрь меня, чтобы пометить территорию. Хотела я того или нет, но в моем животе отныне поселилась крепкая и вполне реальная связь между нами.
Во мне поднимались гнев и смятение. Сильный гнев и безмерное смятение. Я молчала.
Он наконец нашел нужную кассету, вставил ее в магнитофон. Увеличил громкость и вдруг вспомнил:
— Вообще-то я приглашал тебя на косячок…
Он подошел, дотронулся до моей щеки и сказал:
— Завтра она почернеет… Злишься? С тобой иначе было нельзя. Я тебя хотел и знал, что ты тоже хочешь, а еще я точно знал, как к тебе подступиться…
Жизнерадостный тон, нежная и веселая самоуверенность. Я почувствовала себя дура дурой, потому что сидела, как молчаливая колода, на диванчике. Я встряхнулась.
— Я ухожу и тебе советую сделать то же самое — пока Мирей не вернулась…
Я встала, чтобы одеться, а он сел. Ноги раздвинуты, руки сложены на груди, взгляд — удивленный.
— Значит, ты такая? Я тут в лепешку расшибаюсь, чтобы тебя расшевелить, а ты на пять минут не хочешь задержаться?
Я в этот момент как раз застегивала последнюю пуговицу на джинсах. Рука замерла, я подняла голову:
— Знаешь что, мудак ты разнесчастный, мне не смешно… Тебе лучше сделать ноги, пока Мирей не пришла.
— Почему ты так хочешь, чтобы я свалил?
— Думаешь, тебе удастся ей впарить, будто все, что случилось, нормально и куда как мило?
— Ну да, тут важна сноровка. Вообще-то я не собираюсь ничего ей рассказывать.
— А я? Думаешь, буду молчать?
Он поднял голову, оторвавшись от травки, которую рубил, состроил удивленную рожу:
— Кое-чего я в тебе не понимаю: ты не дура психованная, я их узнаю с полпинка. Так что ты выдрючиваешься? Хочешь сказать своей подруге: "Мирей, этот парень, о котором ты мне так много рассказывала, знаешь, он ко мне клеится, завалил прямо на столе, просил вернуться завтра, мне так тебя жалко…"?
Ему было очень смешно.
Не дав мне времени ответить, он спросил:
— Есть сигаретка? Сядь, расслабься, отдохни, возьми травки…
Я колебалась, но он уже протянул мне бумагу для косячка.
— Скрутишь сама?