Дробь

Мы шлялись недалеко от шахт и искали цельные куски пирита, тащили его домой и гордились каждый своей коллекцией блестящих камней, искренне веря, что рано или поздно они превратятся в золото. Иногда мы просто пробирались на территорию заброшенных шахт, превращенных в свалки для мусора и сбрасывали в карьер все, что попадалось под руку: холодильники, старую мебель, однажды даже толпой столкнули какой–то ржавый пикап, стоящий на самом краю карьера. Потом мы просто наблюдали, как все это летит на дно. Теперь, кстати, мы сами летим на дно.

Ловили голубей в картонные коробки и тритонов в полторашки, притаскивали домой, где я снова отхватывал лещей от отчима.

Каждый день я шел через район двухэтажных разбитых временем, прогнивших деревянных бараков и наблюдал, как местный барыга простукивал форточки и толкал пакеты с дурью тощим как узники аушвица торчам. Тогда я еще не знал, что это торчи и что этот дядя в кожаной жилетке им протягивает.

Мы жили в бетонной коробке с коврами на стенах, скрипящей железной кроватью и креслом–раскладушкой, укрытым пледом с тиграми, мечтали о видеодвойке и ухищрялись подключать к ламповым телевизорам видеомагнитофоны с приставками, наблюдали родителей, пьющих стеклоочистители и тоники для ванн, ходили гулять в резиновых сапогах выше колена и считали это неимоверно трушным и крутым, гоняли в футболках со Сталлоне, питались просроченным дерьмом из социальных магазинов, дрались за обеденные деньги в школе, пробовали пить и курить, кто–то даже ебашил клей лет с 8. Обои с цветочками, мебель под красное дерево, очередь за молоком с бидонами в 8 утра, шкафы, тумбочки и холодильник «Бирюса» в наклейках, зарплаты галстуками, мебелью, сахаром, конфетами, посудой, чем угодно, кроме денег, игры в прятки на заброшенных строительных объектах. Это все наследие совка и пост–совка. Наверное, это чернуха, но у этой чернухи самая охуительная атмосфера из всех, что окутывали меня когда–либо. В такие моменты я чувствую себя нудящим стариком, вспоминающим лучшие годы своей жизни, только вот я еще совсем не старик и жизни не пожил и в воспоминания мне рановато окунаться.

А теперь я стал обрюзгшим пресыщенным ни в чем ни заинтересованным подростком, ищущим хоть какого–то выхода для тонн своей не затраченной энергии. Я был живым до какого–то возраста, а потом вдруг умер. Та самая социальная некрофилия сожрала меня. Ребенком я вымаливал у матери сладости и радовался каждому прянику, притащенному ею с работы, радовался любому домашнему животному, даже ссаной рыбке – барбус. Специально ходил к маме на работу в детский сад, где она была нянечкой, чтобы сюсюкаться с крысами альбиносами в живом уголке, тогда же я любил бродить по всему городу, исследовать каждый район вдоль и поперек, лазить на детских площадках с утра и до вечера, знакомиться и общаться. Теперь же я абсолютно безразличен к этим маленьким радостям, сладости для меня всего лишь «к чаю», животных не перевариваю, любые домашние любимцы мне в тягость, а каждый раз, когда мне приходится мыть кошачий лоток я крою всеми возможными проклятиями своих котов. И я не люблю гулять, в своих припадках социопатии мне хочется всего лишь запереться дома, забиться в угол и не выходить на улицу никогда, ни за что, потому что там все смотрят и следят, и всем я там не нравлюсь – тут как минимум нужен костюм из коробки от холодильника. Про новые знакомства, пожалуй, стоит и вовсе промолчать – последние несколько десятков моих знакомств произошли в сети интернет и дальше этой сети никуда не вышли. В подростковом возрасте я искал счастья в алкоголе, аптечных кайфах и онанизме. Теперь же и это стало нормой: алкоголь воспринимается как само собой разумеющаяся традиция и не более, привычка, как шабат, который надо беспрекословно соблюдать, аптечные кайфы давно перестали доставлять что–либо кроме жутких отходняков, онанизм – забава, вроде той, детской, когда ты спичкой щекочешь ноздри, чтобы чихать, обычный секс кажется скучным. И вот я возмужал и подрос, эндорфиновая толерантность выросла до невиданных размеров и я уже ни от чего не получаю удовольствия, и все, что я делаю, я делаю для того, чтобы просто забыться и хоть как–то отвлечься.

Когда я начал гнить изнутри и эмоционально истощаться? Когда я начал превращаться в то, чем я являюсь сейчас?