Друд, или Человек в черном

Сразу за границей кладбища находилась яма с высоким отвалом, из нее поднимались едкие испарения. Дредлс, прижимавший к груди свой увесистый тюк, молча прошел мимо, но Диккенс остановился и спросил: — Это ведь известь, верно?

— Ага, — буркнул каменщик.

— Так называемая негашенка? — уточнил я.

Старик покосился на меня через плечо.

— Ага, такая в два счета пожрет ваш костюмчик, пуговицы и штиблеты, мистер Билли Уилки Коллинз. А ежели ее малость помешать, так она пожрет в придачу ваши очки, часы, зубы да кости.

Диккенс указал на дымящуюся яму и загадочно улыбнулся. Я поправил очки, потер слезящиеся глаза и двинулся дальше.

Я думал, мы поднимемся на башню собора. Диккенс часто привозил своих гостей в Рочестер (досюда от Гэдсхилла было рукой подать) и почти всегда водил на башню, чтобы они полюбовались с высоты видом старого города, представлявшего собой сплошной лабиринт тесных улочек да серых каменных кварталов, за которым с одной стороны до самого горизонта простиралось море, а с другой — темнели леса и тянулись дороги, ведущие обратно в Гэдсхилл и к противоположному горизонту.

Но я ошибался.

С минуту погремев увесистыми связками ключей (похоже, старик держал ключи во всех огромных карманах своих фланелевых штанов, сюртука и жилета), Дредлс отпер массивную боковую дверь собора, и мы спустились по узкой каменной лестнице в крипту.

Скажу честно, дорогой читатель, мне страшно надоели всяческие склепы. Я не виню вас, коли вы испытываете такие же чувства. Я провел прошлую ночь в пропахшем опиумом логове, в точности похожем на склеп, и в последнее время по милости Чарльза Диккенса я слишком часто оказывался в таких вот сырых, сумрачных подземельях.

Дредлс не прихватил с собой фонаря, но в нем и не было нужды: меркнущий свет ноябрьского дня пробивался тусклыми лучами сквозь готические оконца с давно выбитыми стеклами. Мы прошли между толстыми колоннами, похожими на могучие корни или стволы каменных деревьев, — там, где между ними сгущались тени, царила почти непроглядная тьма, но мы держались бледных световых дорожек.

Дредлс положил свой увесистый мешок на каменный выступ, развязал стягивающие горловину шнуры и принялся рыться в нем. Я ожидал, что он вытащит оттуда бутылку — я слышал характерное бульканье, — но он извлек молоток.

— Смотрите внимательно, Уилки! — прошептал Диккенс. — И слушайте! И учитесь!

Я считал, что на сегодня с меня уже хватит разных впечатлений, но безропотно потащился дальше, когда Дредлс завязал шнуры на мешке и зашагал по еще более узкому проходу между рядами еще более толстых колонн, окутанных еще более густым мраком. Внезапно он принялся постукивать молотком по внутренней стене.

— Слышите? — спросил старый каменщик. Вопрос казался дурацким: многократное эхо ударов разносилось по всему помещению. — Стук! Стук! Цельный камень, — прошептал он. — Продолжаю стучать. И тут цельный. Опять стучу. Эге! Тут пусто. Здесь мы поворачиваем за угол — смотрите под ноги, тут ступеньки в темноте — и идем дальше вдоль стены да постукиваем по ней. И Дредлс слышит то, что ни вы, ни еще кто другой не может уловить слухом… Ага! А вот тут твердое в пустоте! А в твердом в середке опять пусто!

Мы все остановились. Здесь, за углом, где начинались ступеньки вниз, сгущался непроглядный мрак.

— Что это означает? — спросил я. — В твердом посередке опять пусто?

— А означает это, что за этой стенкой склеп, а в склепе каменный гроб, а в гробу рассыпавшийся в прах старикан!

Я почувствовал на себе значительный взгляд Диккенса, явно восхищенного мастерством Дредлса, но оставил за собой право не изображать никаких восторгов. Здесь речь шла вовсе не об открытом французами феномене ясновидения, вызывавшем у меня известный интерес. В конце концов, мы находились в церковной крипте. И без грубого старого пьяницы с каменотесным молотком любому было ясно, что за стенами тут покоятся кости.

Дредлс стал спускаться. Теперь нам требовался фонарь, а фонаря у нас не имелось. Я нащупывал тростью неровные ступени каменной лестницы, которая закручивалась по спирали вокруг одного из толстенных столбов, насквозь пронизывающих крипты и подпирающих кровлю собора. Я оделся легко, поскольку погода стояла на удивление теплая и солнечная для ноября, и теперь дрожал от сырого подземного холода, мечтая поскорее вернуться домой, к растопленному камину.

— Ну да, — сказал Дредлс, словно прочитав мои мысли, — холод здесь похужей, чем наверху. Это все сырость. Вездесущая сырость. Это холодное дыхание мертвых стариканов, что лежат по обе стороны от нас, под нами, а сейчас уже и над нами. Дыхание мертвецов проникает в собор, оставляет грязные потеки на каменных стенах и портит красивые фрески, от него гниет древесина и певчие дрожат в своих балахонах. Дредлс слышит, как сырость сочится из щелей и трещин в старых гробах, слышит так же отчетливо, как слышит отклики мертвых стариканов на свой стук.