Друг мой море (Рассказы)

Но я и сам знал, что все-то ему здесь нравится, что и Север, и служба, и «вся эта муть серая» стали неотделимой частью его личности, его души. Он привык считать все это столь же реальным и подлинным, как самого себя. И он не мог расстаться с этой частью своей жизни так легко и просто, словно оторвать пожелтевший листок календаря. Говоря нелестное о Севере, тогда Федор Павлович и был неискренним.

Через два часа мы вышли в море. Попыхивая своей неизменной трубкой, Федор Павлович уже стоял на мостике, притулившись к тумбе компаса, внешне спокойный, одержимый командирскими заботами. Ни во время этого похода, ни потом он не выказал обнаженно никаких эмоций по поводу своего увольнения в запас. Только все не мог угомониться, сетовал на то, что самого главного так и не успел еще сделать.

В последний день, когда я, в сущности, принял уже все дела и мы должны были сделать переход на другую базу, Федор Павлович решил попрощаться с экипажем в море. Рано утром, задолго до подъема Военно-морского флага, я пришел на лодку и удивился: Федор Павлович в парадно-выходной тужурке с орденскими колодочками в четыре ряда, в свеж-белой рубашке с накрахмаленным воротничком ходил по отсекам и хозяйским глазом проверял оружие и технику. Оказывается, он не был дома, ночевал в каюте. Ему хотелось как-то продлить свое пребывание на корабле, хоть несколько часов дольше прожить тем, чего лишался без возврата. Но при встрече со мной он снова держался так, как будто бы ничего не произошло, как будто бы многие годы, проведенные вот здесь, в тесных отсеках, для него ровно ничего не значили, и он свободно с ними расстается.

Федор Павлович поинтересовался, в котором часу выход, хотя знал время точно, потом попросил познакомить его с планом тренировок. Он выслушал меня внимательно, спросил, все ли я учел, хорошо ли продумал. И в голосе, и во взгляде его было как бы тихое снисхождение к моим незначительным просчетам, словно он знал о них, переболевши ими задолго до меня, и теперь допускал их для меня, принимал, зная что-то другое, более главное, еще не пришедшее ко мне.

На какое-то мгновение Федор Павлович задумался и, казалось, забыл о моем присутствии. Потом лицо его вдруг неуловимо заострилось, стало непреклонным и строгим, глаза в сетке морщин уже смотрели на меня проницательно и остро. Я ждал дальнейшей откровенности. Но Федор Павлович, наверное, не хотел быть в словах равным своим переживаниям, поэтому заговорил не о том, о чем подумал:

— Вы знаете, сегодня чуть было не применил власть, но вспомнил, что командир на лодке не я, а вы. Лейтенант Кузин удивил меня своей грубостью.

И Федор Павлович рассказал: он отдыхал в каюте, и вдруг его оглушила тирада грубых и бранных слов. Федор Павлович вышел из каюты и увидел, как Кузин непристойно ругал матроса Федотова. Кузин кричал, а матрос в ужасе смотрел на его лицо— оно было злым, бесстыдно голым. Он кричал, а с губ матроса сходила улыбка, затухали глаза. Они остановились, как у перепуганного человека, который не верит ни в радость, ни в справедливость,

— Вы считаете, мне следует Кузина наказать? — спросил я совета.

— Воля ваша, — уклонился Федор Павлович.— Решайте сами.

И я подумал: настало время, когда тебе во многих вопросах уже никто не советчик. Ищи сам путь к истине.

— Но хочу вас предупредить, — Федор Павлович сделал паузу, — не упустите молодых офицеров. Вы заметили, среди наших новеньких лейтенантов есть такие, которые стыдятся своей интеллигентности. Попав в матросскую среду, они нарочито грубо разговаривают, по каждому поводу вставляют соленые словечки — словом, выдают себя за мариманов. А того не знают, что матросы таких «мариманов» не принимают: слишком сильно от них разит фальшью. Матрос нынче пошел не тот: окриком, грубостью его не воспитаешь...

Когда приготовление корабля к бою и походу было закончено, мы с Федором Павловичем поднялись на мостик. На кормовой и носовой палубах уже выстроились матросы в ярко-желтых жилетах, готовые в любую минуту отдать швартовы. Мне хотелось, чтобы Федор Павлович, как прежде, занял свое командирское место и, как бывало раньше, отрывисто, повелительно бросил:

— Отходить!

Но он прошел под козырек рубки и безучастно смотрел на море, так красиво горевшее в лучах восходящего солнца. Я понял, что Федор Павлович не намерен вмешиваться в мои дела, и обратился к нему официально:

— Прошу «добро» отходить.

Он молча кивнул.

Сниматься со швартовов проще простого, но я почему-то растерялся: стал путать команды, не вовремя отработал левым винтом «полный назад», корма лодки навалилась на стойку пирса.

— Не тушуйтесь, Никулин. Вы же не на экзаменах, — ободрил Федор Павлович.

Неподвижный берег медленно удалялся от нас, по бортам били тугие волны, вскипали пеной, поднимали брызги. Лодка выходила в открытое море.

На мостике стало прохладнее. Ветер злился, колючим вихрем врывался в ограждение рубки, то ударял сбоку, то хлестал прямо по лицу. Фёдор Павлович зябко поежился и: спустился в центральный пост.