Другая жизнь

Наконец, мы угадываем режиссерский нажим в неожиданных сюжетных поворотах, в некоторой подгонке психологических характеристик под принцип непредвзятости. Скажем, едва мы успеваем увидеть в ребровской теще Ирине Игнатьевне недалекую, вздорную женщину, семейного деспота, как раздается предостерегающее: «А все же вы на нее не сердитесь, ладно? Знаете, какая Ирина была красивая! Сколько у нее было предложений в двадцать третьем году! Она была просто замечательная. Она же балерина… Вот чего не отнимешь: она семье предана. Ведь вся Иркина молодость, все ее надежды, таланты какие-никакие, но что-то ведь было — все в землю ушло… Ой, такая она глупая, наивная, если рассказать…»

То же самое — и с театральным завлитом Маревиным. Надменность, апломб, барственное пренебрежение к немаститым, непризнанным. Но попробуйте возмутиться! Не тут-то было: «У Бориса Мироновича — вы знаете? — большое горе. Жену похоронил. Он ведь один, детей нет, родных никого…»

Во всем этом еще нет действительной объективности. Есть механическое сложение взглядов с одной стороны и с другой стороны. Есть трифоновская лаборатория, трифоновская предусмотрительность, трифоновская антипатия к однозначности.

Повторю еще раз, что для новой повести характерно сочетание традиционного и нетрадиционного. Сочетание, увы, не всегда органичное, приводящее порой к рыхлости структуры. Но это уж издержки поиска, разведки, стремления преодолеть себя.

Традиционен в «Долгом прощании», разумеется, быт. Быт, выписанный с обычной для прозаика тщательностью. С филигранной отделкой деталей и психологических мизансцен. Традиционен образ матери Ляли Телепневой — Ирины Игнатьевны, неутомимой в плетении интриг, расстановке силков и ловушек. Традиционна фигура драматурга Смолянова, как бы пополняющая собой лукьяновскую галерею. Такая же мертвая хватка, такой же нюх на добычу. Разве что камуфляж иной: работа под простачка, под наивного провинциала, якобы оробевшего в столице. Смолянов укрепляет тылы без шума, но капитально. Он из породы людей, которым все удается «по-тихо-му, дела у них идут, денежки текут, женщины к ним льнут, дуры глупые. Талант! Самый драгоценный: жизнь устраивать, обставлять, как комнату мебелью».

Герои прежних повестей Трифонова шли на штурм привилегий, тешили себя приобщением к моде. Ляля Телепнева и Гриша Ребров мечтают о других ценностях жизни. Они знают, что «богатство не дает счастья. Надо еще что-то, главное». Это главное для одной — театр, сцена, для другого — писательство, воскрешение забытых страниц минувшего. Имитации духовности в «Долгом прощании» противопоставлена духовность естественная, непоказная. Ребров искренен в своем увлечении «историческими завитушками», биографиями Прыжова и Клеточникова. Искренна в своих чувствах и Ляля. Ее талант не только актерский, но и чисто человеческий. Талант сострадания, сопереживания. Потому она и со своим невезучим Гришей нянчится, и обижаемого недругами Смолянова опекает.

Казалось бы, на этот раз писатель нашел антитезу лукьяновщи-не. Мало кто из его персонажей удостаивается таких панегириков; как Гриша Ребров: «Прекрасный человек! Редких качеств, настоящий интеллигент — отлично знает историю, литературу, польский язык выучил самостоятельно, чтоб читать газеты».

Оба они, и Ляля и ее муж, — люди самолюбивые, гордые^ легко ранимые. Оба хотят жить в согласии с сердцем и совестью. Из мытарств агента и ангела-хранителя народовольцев Клеточникова Ребров извлекает для себя обязывающую нравственную сентенцию: «…история Николая Васильевича была примером того, как следует жить, не заботясь о великих пустяках жизни, не думая о смерти, о бессмертии…» Сентенцию с привкусом стоицизма, вызова суете. Отсюда неоднократно повторяющийся в повести рефрен: «…человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья».

Хотя невзгоды, несчастья — удел Реброва. У Ляли же, напротив, — полоса везения. Триумф в театре, гастроли, интервью, слава. И если что-то мешает наслаждаться гармонией, так это страдания близких. Болезнь отца, истеричность матери, неприкаянность мужа.

И вот при таких-то душевных козырях, при благородстве порывов — крах в любви, крах творческих замыслов, ощущение иллюзорности собственного существования.

Конечно, проще всего возгласить привычное: среда, мол, заела. Тем более, что она и впрямь ест поедом. Чего стоит одна Ирина Игнатьевна, считающая своего зятя нахлебником, эксплуататором, человеком на содержании. А издательские препоны перед ребровскими историческими штудиями? А внезапно открывшаяся правда отношений Ляли со Смоляновым? А тяжба с соседом из-за комнаты? А безденежье?

Но среда средой, а весомее все-таки факторы личностные.

Да, Гриша Ребров — интеллигент. Интеллигент в том смысле, что книжки читает, музыку любит, рисует замечательно. В том смысле, что философствует, рефлектирует.

Однако логика психологического анализа далеко не совпадает со щедро расточаемыми в адрес персонажа комплиментами. Более того, работает против них, корректирует, опровергает.