Другой Хайям

Русские переводчики Хайяма, в особенности советского периода, основывались большей частью на подстрочниках, переведенных напрямую с персидских оригиналов, но без понимания внутреннего духовного контекста и они, подобно своим европейским собратьям, создавали Хайяма по собственному образу и подобию.

И все же, кем был Хайям на самом деле? Ответить на этот вопрос довольно сложно, прежде всего потому что сам поэт сделал все, чтобы не стать легкой добычей любителей ярлыков и книжных определений. То, как ему удалось это сделать, заслуживает особого внимания. Дело в том, что его стихи являются своего рода магическими зеркалами, которые способны отражать мысли тех, кто в них смотрится. Мистик увидит в них мистические откровения, циник – свой собственный цинизм, а искатель истины – новые точки зрения и способы мышления. Эта функция хайямовских стихов характеризует их автора как представителя очень древней практической традиции суфизма. При этом он точно не был ни культовым, «патентованным» суфием, ни приверженцем какой бы то ни было интеллектуальной интерпретации мира. Он, совершенно очевидно, настаивал на самопознании в самом широком смысле этого слова – таком самопознании, которое выводит человека за рамки любой идеологической обусловленности, религиозного или рационального характера.

Сам поэт из глубины веков предостерегает нас от поспешных суждений в следующих строках:

Люди различных толков, сколько их есть,Имеют свою собственную обо мне теорию. Но я – это я,  Я есть то, что я есть.

[1]

Многих западных людей, незнакомых с образом мысли суфиев, такой ответ вряд ли может удовлетворить. Современный ум, в особенности западный, не терпит вакуума или традиционной «восточной» неопределенности. Выход из этой ситуации подсказал другой гений ХIII века, Джелалуддин Руми: «Не смотри на мою внешность, бери то, что у меня в руке». Вооружившись этим принципом, мы сможем оценить Хайяма не на основе каких-то теорий о нем, но ощутив его актуальность для нас и нашего времени.

Став певцом новых европейских ориентиров, о которых он, возможно, и не подозревал в свое время, Хайям снова выполнил миссию истинного авангардиста (спустя девять столетий после смерти!) – на рубеже XIII века его послание внутренней свободы было снова востребовано теми немногими, кто искал индивидуальный путь и метод, отличный от систем внедрения заранее заготовленной «универсальной» истины.

Именно такое искусство во все времена побуждало людей развивать способность думать самостоятельно и искать реальность за пределами словесной мишуры, сентиментальных и интеллектуальных идолов, которые держат в плену человеческое сознание. Не это ли имел в виду Хайям, когда писал:

₆₁ Обзаведусь я доброй чашей для винаи винным погребком укромным, чтоб чаша щедрая всегда была полна.

Отныне узы брачные я с Разумом и Верой порываю,поскольку с дочерью лозы в законный брак вступаю.[2]

Ни разум, ни веру Хайям не берет в проводники к трансцендентной истине, в которой укоренено наше внутреннее существо. Ум ненадежен, потому что отрабатывает свою собственную программу и не способен превзойти естественные ограничения.

₃₀ Мозг человеческий не в состоянии решить вопрос извечный: «Почему?».

Пределов беспокойной мысли не превзойти хвастливому уму.Сколь ни учись иль ни учи других, стремясь добиться пониманья,твой интеллект упрется сам в себя, не приведут его старанья ни к чему.

Что касается веры, то она зависит от эмоционального отождествления со своим вероучением и слепо принимает все его догмы. Верующему человеку свойственно предвзято интерпретировать многослойные и неоднозначные события, с которыми он встречается в жизни – без всякой проверки и всегда в пользу исповедуемой доктрины. Следующее стихотворение иллюстрирует предубежденность, или предвзятость веры.

₉₂ Когда гончар свои изделья создает — кувшины и горшки – из глины молчаливой,а пьяница рукою нечестивой о пол таверны их с размаху бьет,Мать-глина вечные вопросы задает: кого изготовлением сосудов прославляют?Кого их разрушеньем проклинают?