Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Любить мальчика – не зря когда-то младенцев до окончания их младенческой поры одевали в белые платья, девочками, – можно только в этом платьице. Дальше это смешно и немужественно. Хороший парень, гусар Николай Ростов, из кучи детей, подаренных ему княжной Марьей, в любимицах держит дочку; старый князь Болконский, прусский король, страстно любит дочь, приличие и воспитание не позволяют ему нежничать с князем Андреем. Борис Пастернак заливает письма слезами по и без этого внимательно относящемуся к себе Жененку. С годами он сдру-живается еще больше с бывшей женой Женей, активно переписывается с ней, часто отправляемой им куда-то на отдых, в разные писательские заповедные места. Всегда пишет и Жененку. В приписках этих – задор, внимание, он интересуется, подбадривает – никогда нельзя отделаться от чувства неловкой натужности этих записок. Напоминает случай с маленькой Ирочкой Емельяновой, дочерью его свежевозведенной любовницы Ольги Ивинской, которая только начала вводить его в свою семью, прививать ему нужный ей – становилось ясно, что на него можно было рассчитывать – отеческий интерес к своей дочери.

Пастернак берет Ирочку с собой в поход в книжный магазин, где он хочет сделать ей подарок. «Он получил деньги и хочет сделать мне подарок».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 210. Поскольку ясно, что Пастернак и без получки книжку подарить может, подразумевается, что Ивинские-Емелья-новы от мала до велика в курсе повседневных финансовых дел Бориса Леонидовича. Впрочем, Ирочка еще не совсем обвыклась.

«Я впервые наедине с этим совершенно непонятным для меня человеком <> Я безумно стесняюсь и не знаю, как себя вести. „Как мокро. Мы можем промочить ноги“, – говорю я. Б.Л. отзывается стремительно, целым потоком фраз, перекрывающим клокотанье ручьев и сливающимся с ним, так громко и взволнованно, что я с испугом озираюсь на прохожих. „Тебе кажется, что нужно что-то говорить. Что нельзя молчать, что нужно развлекать меня. Я тебя так понимаю, мне это так знакомо“».

Там же. Стр. 22.

Ему казалось, что нельзя молчать, когда пишешь Же-ненку, надо развлекать его жизненными предписаниями – Жененок был строг и требователен и свое хотел получать регулярно.

«В соседней комнате я увидел две полузастеленные кроватки. Вскоре должна была прийти Зинаида Николаевна с детьми».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 363.

Хоть бы у Зинаиды Николаевны были девочки! Нет – постель расстелена для двух мальчиков. Жененок стоит в дверях и смотрит на их постели. Жаль, что он не помнит этого момента, когда хоронит свою мать в могилу отца (рядом, но это все равно), а больная, но живая Зинаида Николаевна одна лежит в своей бедственной кровати на даче, которую оставил ей Пастернак. Последнее ложе ее мужа раскрыли насильно; раскладушки мальчикам Нейгаузам Пастернак ставил сам, по своей страшной воле. Выросший свой мальчик добился жестокого, позорного (скорее в древнем – видимость, показушность – значении) и ненастоящего отмщения.

Не мужское это дело – продолжать дело отца. Тем более чтить его память. Как Измаилу Авраама чтить? Не роняя достоинства, он может только любить мамочку. Вычислено также, что если папа маму не бросал, а любил так же сильно, как и сын, то еще больше причин для ненависти. Об эдиповом комплексе говорят как о насморке.

В мужчинах, которые слишком трепетно, пусть и финансово заинтересованно, пусть и для карьеры – иногда бывает нужно и пр., то есть имея оправдание, – любят принародно своего родителя, поминутно приглашая восхититься тем, как это естественно – что-то есть от гермафродита. Они любят его немужественно, нецеломудренно, как бы от имени своей матери. Если мать – жена бывшая, то есть права голоса любви не имеет, берет слово сын, он – часть женщины своего отца.

Александра Толстая сидит в Америке на отцовском деле, как на троне, дочь Андрея Платонова необычайно скромно и плодовито работает в академических редколлегиях, профессионально занимающихся наследием (не наследством) своего отца (Платонов – не телесный человек, и откуда-то взявшаяся у него дочь явленно духовна), даже Арапова пишет книгу ненависти о Пушкине – ей прощаешь издалека. Мальчикам бы Ланским не простить никогда. Вмешиваясь в процесс обработки творческого наследия (Пильняк), мемуаристики (Заболоцкий), кровные родственники только умаляют посмертный образ классиков, снижают их реноме, унижают их память – будто некому о них написать, вспомнить, поработать. Вот и Наташа Ростова оскорбилась, когда на бале к ней подошла сестра – будто не нашлось бы для нее флигель-адъютантов. В случае Пастернака, конечно, унизить его семейными альбомами трудно, но лучше бы было без этого. Написать вовремя свои воспоминания – это одно, выводить под видом научной работы свою версию семейной истории и вводить ее в почти научный обиход – не для ученых, а для незнающих, что еще хуже, – это другое.