Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Жене большой сейчас не до Тютчева. «Я думаю, что лишнее тебе писать, что в Ташкенте оставаться дальше не могу. Что даже затягивать мое пребывание здесь нельзя. <> Может быть, тебе будет проще прислать мне пропуск через Союз сов. писателей, потому что все семьи уже уехали в Москву, и не только все жены и дети, но вообще все свойственники и родственники, работницы, двоюродные сестры, жены, матери детей и т.д.».

Там же. Стр. 464.

«Матери детей» – это, конечно, седьмая вода на киселе писателям. Особенно по сравнению со статусом Жени Пастернак.

Не может быть, чтобы она писала это просто так – только о переезде, только о пропусках.

Пастернак по максимуму выжил ситуацию с Женей. Пастернак – состоявшийся Дмитрий Нехлюдов (у Толстого все, кто ошибается, ищут и исправляются, – Нехлюдовы, этот – из «Воскресения», обидчик Катюши Масловой). Женей он не пользовался, невинностью не лакомился, сто рублей в конверте на столик не клал, жениться не собирался – но и не увильнул. За грех посчитал – но перед собой, а уж по широте воззрений – и перед ней. Пострадала, мол, и она, что нелюбящий взял, – она-то сама себя «счастливой девочкой» считала: так в простоте и писала ему, что счастлива попасть в более высокий круг. Она считала это СЕБЕ за преимущество: ЕЙ удалось удачно устроить брак, ЕМУ – нет. Ведь можно удивиться ее недальновидности, когда она признается ему, что муж он для нее более чем выгодный, – неосмотрительно так раскрываться, но Женей, оказывается, Пастернак был изучен лучше – ее победа ей и засчитыва-ется. А когда Пастернак решил (решилось за него, рождение – второе или какое еще – не наших рук дело и не ума) исправить свою жизнь, Женя предъявила счета.

По исполнительному листу Пастернак, следовательно, платил исправно. Но Жене, конечно, мало. Любой женщине мало. Вон в Америке – попробуй укрой центик, полагающийся к выплате алиментами! Боятся, не укрывают. И что – меньше слез?

Она вводит себя в транс, раскачивается, выводит буква за буквой: «свойственники и родственники, работницы, двоюродные сестры, жены, матери детей и т.д.». Неужели это она пишет? Неужели ей, Жене Пастернак, ставить свою подпись под одним из этих жалких, унизительных определений? «Уехали даже МАТЕРИ ДЕТЕЙ»! Она, Женя, которой Пастернак шубы на зиму нафталином перекладывал и суп варил, – она теперь ему не повелительница. «Мать детей». Слившийся в сладкую амальгаму титул «жена Пастернака» превращается в строчку большого списка: «матери».

И он, и она чувствуют, что, бросив ей это оскорбление, – назвав «матерью детей», – он все-таки просто ею ее не оставит. Она навсегда останется в жизни другим: Женей. Пастернак навечно останется при ней чем-то чужим – завоеванным трофеем, перемещенной ценностью, фризами Парфенона, – но законным. Лучше убить врага, чем в своем музее выставить его вазу. Врагов не жалко: побежденные в последних мировых войнах рассказывают, как веками удобрялась почва их великого искусства непрерывностью развития их же культуры и как чужды любой другой земле их сокровища, а звал-то их кто? Лев Толстой вон как рассердился и сомневаться даже не стал, вывел у себя на страницах. «А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и в г…», – вдруг сказал <Кутузов>, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивших ряды солдат». Отдавать никто не должен, но и брать, тем более хвалиться потом – нехорошо.

Женя навязывалась Пастернаку – утюг на живот не ставила, но брату не препятствовала настаивать. Решение (о капитуляции) – Пастернака. Фамилия – ее законный трофей. Взмахнув нагайкой и захохотав, Женя мчится перед строем не так удачно повоевавших писательских жен и «матерей детей».

Пастернаку на четверых (своя семья и пасынок), дети оба малолетние – полторы тысячи, Жене большой одной – сын-курсант на всем готовом – тысячу. Зинаида идет на черный труд при кухне, Женя рисует киноартисток. «Улыбаясь, сетовала, что знаменитые советские дамы, Тамара Макарова и Людмила Толстая, так и не купили написанные ею свои портреты».

ТАРКОВСКАЯМ.А. Осколки зеркала. Стр. 15.

«Я был вчера у Макаровой. Очень милые, благородные работы, очень сильного сходства с ней я на портрете не установил. <> обычный у тебя отпечаток робости и неопределенности» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 450—451). «23.12.42 На твое имя пошла рукопись <> и 1000 р. В конце января, надеюсь, тебе переведут две, а может быть, и три тысячи, я распорядился» (Там же. Стр. 457). «Здесь, если оценить Зинин труд, прокармливающий ее и Леничку, и прибавить мои взносы за себя и за Стасика, мы при жизни впроголодь проживаем в месяц до полутора тысяч» (Там же. Стр. 440).

Женя не хотела быть вровень с Пастернаком, она хотела быть отдельной личностью. Стала – редко встречающимся придатком.

Созданная для ответной любви, не создавшая любви сама.