Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Женя в компании Маяковского, возможно, как опасался Вильмонт, «не всегда молчала», но компанию считала подходящей себе по статусу. В это же приблизительно время в Лефе, как в «Битлз», произошел конфликт, он же конец, спровоцированный недовольством «хозяйками». «На одном из Лилиных „вторников“ был подвергнут разносу фильм, сценаристом которого оказался Шкловский. Тот стал огрызаться – резко и грубо. Вмешалась Лиля – лишь для того, чтобы спор погасить. Шкловский не понял – он уже закусил удила. „Пусть хозяйка, – закричал он, – занимается своим делом – разливает чай, а не рассуждает об искусстве!“ <…> Шкловского тотчас изгнали».

ВАКСБЕРГ А. Загадка и магия Лили Брик. Стр. 230. У Пастернака, как мы видим, за хозяйку выступал он сам. И управлялся с немногим – самовар там, молоко, вещи на лето прибрать. Сын об этом многократно пишет – то ли полагая, что это физически действительно так трудно, не для женских сил, то ли как-то на самом деле считая, что не деньгами же все откупаться (за загубленные Женины молодость, талант и красоту), надо и потрудиться. Хозяйство, на котором у Маяковского Лиля Брик, – Россия. «А с Маяковским – раннее утро на Б. Лубянке, громовой оклик: Цветаева!Яуезж<ала> за границу – ты думаешь, мне не захотелось сейчас, в 6 часов утра, НА УЛИЦЕ, без свидетелей, кинуться к этому огромному человеку на грудь и проститься с Россией? Не кинулась, п.ч. знала, что Лиля Брик… »

Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть.

Письма 1922—1936 гг. Стр. 169.

В семье Пастернаков было устроено так. Новый год встречала не с мамой, а с Маяковским. Вровень.

Где-то в Австралии, на биологической станции или в обезьяньем питомнике, зоологи проводили исследования о пределах интеллектуальности приматов. Довольно скоро обнаружили, что обезьянам доступны весьма отвлеченные категории. Они смогли различать, например, людей и животных. Самой способной ученице сотрудники дали пухлую пачку фотографий, какие нашли на станции, показав, как хотели бы их разделить. Смышленая мартышка быстро разложила снимки на две кучки. В первую отправились животные – ее многочисленные родственники, мать, сестра, братья, жившие в заповеднике собаки, лошадь. А во вторую она, нисколько не задумываясь, между фотографиями директора заповедника, Жаклин Кеннеди и служительницы, которая раздавала обезьянам бананы, положила свое собственное фото.

Размокшая баранка

Первый брак Пастернака длился восемь лет. У Жени было много достоинств – среди них и такие, без которых ему было бы трудно жену представить: миловидность лица, приятная округлость тела (иногда уменьшавшаяся, к его вполне простительному в тридцать лет отчаянию), неподдельный (она видела в нем единственный для себя реальный выход и прорыв в высшие социальные сферы) интерес к его литературной карьере и к возможностям выстроить даже свою. Плюс «толстовские» установки: эту семью он хотел бы сохранить, совсем вхолостую пустить свою жизнь тоже как-то не хотелось, и он старался интенсивно, до глубины проживать то, что было. Получалось, правда, безрадостно. Он наблюдал, констатировал, пытался все осмыслить, но отношения – это не дождь, который идет не по заказу, и потому каждый счастлив, когда он проливается на него. Никто не наполнял его паруса мощным дареным ветром, колесо приходилось крутить самому.

Заедал быт: когда не текла вода из крана, когда не было эффективных и безопасных моющих средств, не грелись батареи, не было одноразовых средств гигиены, а у женщины – высокие требования к окружающему ее комфорту и нежелание работать самой.

Пастернак не только покорился своей доле и покорно проживал все, что жизнь подсовывала ему по прихоти игравшей злую игру жены, но и по мере сил выискивал какие-то радости.

Эта жизнь не закалила его – он и не к таким трудам был готов, Пастернак бы выдержал многое, то есть он не отогнал от себя эту Женю с ее постоянными требовательностью и неудовольствием, и жизнь не сломала бы его – он все еще верил в то, что есть, бывает другая жизнь – она его размочила баранкой. Такими словами он описал город Венецию – поразивший своей несуразностью Бродского образ. Так он назвал непраздный, мистический, праздничный, намытый морем город, будто растерялся, побоялся смотреть – попал туда по-студенчески без копейки, но с воспоминаниями о буржуазном великолепии чаеторгов-ских наследниц мамзелей Высоцких – и отогнал от себя этот никогда больше не понадобившийся ему образ странного города. Раз он в воде – пусть размокнет. Пусть плывет баранкой.

Сильно размок и Борис Пастернак, и Жене останется покорен до конца жизни. Еле-еле сохранит форму бублика – дырку внутри, но Жене и этого будет довольно.

«Я же играю только служебную роль в твоей жизни: в твоей, горькой по этой причине жизни, и в возмущенном требованьи счастливой».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 138.

«…ты, не ведая, что творишь, расписываешь, пункт за пунктом, что ты могла бы меня любить, как средство в жизни».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 177.