Дружба

Разговор налаживался с трудом. Часто оба надолго замолкали. Как-то не удавалось после длинной разлуки настроиться на одинаковую ноту. Несколько помогал только Галин интерес к достопримечательностям столицы. Она еще боялась переходить улицу. Все здания с колоннадами казались ей Художественным театром или университетом, а все мужчины в автомобилях — наркомами или Маяковскими. Величкин, перевирая и придумывая, рассказывал ей о московских музеях и сообщал названия улиц и площадей.

На даче Величкин недолго поговорил со стариками Матусевичами. Товарищ Южный еще не вернулся из города.

— Ты пойдешь гулять, Галя, — сказал Соломон Матусевич, — так смотри же, не простудись. Надень пальто, сегодня сыро!

Галя фыркнула и не только не надела пальто, но скинула и теплую кофточку.

— Пойдем поскорей, — сказал она Величкину.

Через несколько минут они уже шли по лесу, перебираясь через хрустящие груды валежника и переступая положенные ветром мшистые стволы. В лесу Величкин почувствовал себя проще. Он рассказывал Гале забавные истории, вспоминал смешные эпизоды из их детства и даже попытался запеть, но Галя зажала уши и взмолилась:

— Сереженька, пожалуйста, оставь. Ты очень изменился, но твой голос — нисколько.

— Ваше желание — закон, королева, — усмехнулся Величкин. — Разрешите преклонить колени и поднести вам сей скромный дар. — Он подал ей несколько стрельчатых фиалок.

Они шли теперь по закраине леса, вдоль неглубокой канавки, отделявшей деревья от луга. По таким канавам обычно растет земляника, и если разгрести холодную, влажную траву, откроются розовые ягоды. Присев на корточки и уткнув головы под зеленые листья, они прячутся здесь от птиц и детворы.

— Как ты жила, Галька, последние годы? — спросил Величкин. — Дай-ка мне руку, я тебе помогу перепрыгнуть лужу.

— Ну, вот еще! Я сама.

Галя прыгнула через ручей, и круглая тень прыгнула за нею, как собака. Платье, взлетев, опередило ее. Величкин увидел, что у Гали круглые исцарапанные и ссадненные мальчишеские колени. Но сзади, на сгибе ноги, кожа была прохладной и не тронутой загаром. Легкая коричневая черта перепоясывала ее.

— Давай, Галька, разгоним хороший костер, а?

— Давай, конечно. Я умею разжигать одной спичкой. Мы в скаутском отряде учились. Только нужно хворосту.

— В два счета, — сказал Величкин. — Садись и жди.

С треском и грохотом он вломился в чащу кустарника. Величкин с наслаждением мял, гнул и терзал неподатливые ветви.

«Что такое хворост? — думал он. — Вот велела бы она сломать эту сосну!

— Ну и не сломал бы. В ней двенадцать вершков. И вообще, когда это вы успели влюбиться, товарищ?

— Всегда любил и сейчас люблю Галю Матусевич.

— Ага, так, молодой человек? А с кем же это вы целовались в китайской беседке на берегу Черного моря? Кажется, ее звали…»

— Отстань, дурак, ты ничего не понимаешь, — ворчал Величкин, обламывая толстое корневище и ловя себя на том, что говорит вслух.

Фиолетовые огни дрожали и прыгали на развалинах горящих сучьев. Солнце зашло. Апельсиновый закат распространился по небу и по березам. Облака пылали недолго. Они медленно угасали, подергиваясь серым пеплом. Вечер наклонился над землей, и с полей хлынула прохладная тишина. Величкин подбросил в костер можжевельника. Треск и искры брызнули навстречу росе.

— Хорошо здесь, Галька, верно? — спросил Величкин шопотом. Обхватив колени, он вглядывался в пламя, и задумчивое оцепенение охватило его. Миры возникали и рушились перед его глазами. Огонь зигзагами метался от ветки к ветке. Далеко на линии кланялись семафоры и шумели поезда, уходя в бесконечность и обдавая копотью окрестности.

— Прочесть тебе стихотворение? — тихо спросила Галя.

Он молча, боясь сломать очарование, кивнул.

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.Поздно. Высплюсь, чем свет перечту и пойму.Но, пока не разбудят, любимую трогатьТак, как мне, не дано никому.          Как я трогал тебя! Даже губ моих медью          Трогал так, как трагедией трогают зал.          Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,          Лишь потом разражалась гроза.Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.

Звезды долго горлом текут в пищевод,Соловьи же заводят глаза с содроганьем,Осушая по капле ночной небосвод.[1]

— Поцелуй был как лето, — повторил Величкин. — Непонятно, но как-то хорошо. Я вообще люблю стихи, а сейчас особенно. Это твои?

— Конечно, нет!

— Почему конечно? Я слышал, ты пишешь.

— Давно бросила! С тех пор, как убедилась, что бездарность… — Галя перекусила веточку, которой отбивала такт при чтении, и сморщилась от горечи осиновой коры.

— Глупая ты девочка, а не бездарность, — нежно сказал Величкин. (Слишком нежно, как он тотчас с ужасом отметил).