Друзья Высоцкого: проверка на преданность

Каждый настоящий, уважающий себя мастер ценит свой труд. Даль столь же болезненно, как и Высоцкий, терзался, когда на Его роль претендовали другие. Как Владимир Семенович рычал на Золотухина и обещал уйти с Таганки в самый паршивый театр в тот день, когда Валерий выйдет на сцену в роли Гамлета, так и Даль вновь и вновь мучился над неразрешимым вопросом: «Как стать единственным?..»

Сразу «Современник» он не покинул. Но в начале 1976 года на дне рождения того же Шкловского «развязал». И — как с цепи сорвался! Нахулиганил во время спектакля «Валентин и Валентина», присев на край сцены и попросив у кого-то из зрителей прикурить. Конечно, скандал, разбор на общем собрании труппы, выговор…

Затем приключилась история с «Вишневым садом», о чем шла речь выше и которая стала поводом для увольнения по статье «За нарушение трудовой дисциплины». Для Волчек демарш Олега стал последней каплей: «Он срывал, перечеркивал всю работу и казался глухим и бесчувственным ко всем просьбам и мольбам. В 1981-м Галина Борисовна даже на похороны Даля не пошла. Только сухо сказала: «Я с ним давно простилась».

Когда Даль «эмигрировал» к Эфросу на Малую Бронную, чтобы дебютировать там в спектакле по Тургеневу «Месяц в деревне», Валентин Гафт проводил его эпиграммой:

Все театры Далю надоели.Покинув «Современник» древний,

Решил четыре он недели,То есть, месяц, провести в деревне.

Но, побывав на премьере «Месяца в деревне», восхищался: «Олег играл грандиозно…»

Анатолий Эфрос, размышляя о Дале, неизменно проводил параллели с Высоцким: «Олег Даль был «отдельным человеком». И в «Современнике», и при Ефремове, и без Ефремова, и рядом со мной он всегда был отдельным человеком. В гримерке всегда сидел один, зашторивал окна и сидел в темноте, и скулы у него ходили, настолько он раздражался, слыша, как за стеной артисты болтают на посторонние темы, рассказывают байки про то, где снимаются. Сам он никогда не говорил о своих съемках, и вообще мало говорил. Он был олицетворением понятия «современный актер». Так же, как и Высоцкий. Их сравнить не с кем. Оба были пропитаны жизнью. Они сами ее сильно испытали. Даль так часто опускался, а потом так сильно возвышался. А ведь вся эта амплитуда остается в душе. То же самое и у Высоцкого. Это сказывалось и на образах…»

Даль откликался на слова режиссера стихами:

И ломать меня ломали,И терзать меня терзали,

Гнули, гнули до земли,А я выпрямился…Я не клялся, не божился,Я легко на свете жил.Хоть в четыре стенки бился,Волком на луну не выл…

Можно плюнуть с горки в реку,Поднатужиться, напрячьсяИ подпрыгнуть на вершок…Можно душу человекуИзмолоть на порошок…Ах, ломать меня ломать,Ах, терзать меня терзать!..

Гнули, гнули до земли,А я выпрямился…

— Я встретился с Далем в Театре на Малой Бронной, — вспоминал драматург Эдвард Радзинский. — Олег одновременно репетировал две мои пьесы — «Продолжение Дон Гуана» и «Лунин, или Смерть Жака». «Лунин» — история о последних трех часах жизни человека… Я навсегда запомнил, как он играл. Осветители забывали давать свет, а режиссер забывал им кричать, чтобы они его давали. Он играл такой физический, вещественный ужас перед смертью, играл на таком страдании, что было ясно: так невозможно сыграть всю пьесу, это немыслимо! Он и не сыграл.

Сбежал, как Подколесин в гоголевской «Женитьбе» накануне свадьбы, так и Даль испарился из театра перед премьерой. Подал заявление об уходе. Я унижался, я его просил… Он косноязычно объяснял мне что-то… Нет, все было бессмысленно! Но я понял: он был болен одной из прекрасных и трагических болезней — манией совершенства.

Позже судьба почти не сталкивала Даля с Радзинским. Лишь однажды они случайно встретились на улице. Олег увидел драматурга, словно убийца убитого. Заметался, но деваться было некуда — они шли друг другу навстречу.

— Избави бог, — говорил Радзинский, — у меня не было к нему никаких счетов! Разве можно прощать или не прощать актеру?! Актеры — существа особые. Они не подвластны простому суду. Смешно обижаться на Даля хотя бы потому, что никто не терзал его больше, чем он сам…