Дублинцы

Флинн Длинный Нос сидел у Дэви Берна в своем обычном углу и, когда услыхал историю, выставил Фаррингтону половинку, сказав, что такой классной истории он в жизни не слыхивал. Фаррингтон выставил ему в свой черед. Тут вскорости подошли Падди Леонард и О’Халлоран, и история была поведана им. О’Халлоран выставил всем по полуторному виски и рассказал, как он однажды тоже отбрил старшего клерка, когда работал у Каллана на Фаунс-стрит, но у него это было скорей в стиле вольноречивых пастухов в эклогах, так что он и сам согласился, что ответ Фаррингтона был похитрей. И на этом месте Фаррингтон сказал компании покончить с этой и принять по следующей.

Каждый стал называть, какую ему отраву, и тут возникает вдруг не кто иной, как Хиггинс! Ясно, он присоединяется к остальным. Мужики его просят, мол, и ты расскажи, как было дело, со своей точки, и он им все излагает с большой живостью, потому как вид пяти теплых стопочек виски очень взбадривает. Все животики надорвали, когда он стал показывать, как мистер Оллейн тычет кулачком Фаррингтону в физиономию. Потом он изобразил и Фаррингтона, произнеся: «А тут мой кореш в адском спокойствии»

, меж тем как сам Фаррингтон поглядывал на приятелей тяжелыми мутными глазами, ухмыляясь и по временам обсасывая нижней губой с усов затесавшиеся капельки алкоголя.

Когда и этот круг завершился, настала пауза. Денежки были только у О’Халлорана, у двух же других шаром покати, и не без сожаления вся труппа оставила заведение. На углу Дьюк-стрит Флинн и Хиггинс отвернули налево, а трое оставшихся направили стопы назад, к центру. Дождик сеялся на холодные улицы, и когда дошли до Портового управления, Фаррингтон выдвинул Скотч-хаус. Бар был полон народа и стоял сплошной гул от языков и стаканов. Трое пробились сквозь подвывающих продавцов спичек при входе и тесным кружком устроились в конце стойки. Начали рассказывать всякие истории. Леонард познакомил их с молодым парнем по фамилии Уэзерс, который выступал в Тиволи как актер в фарсах и акробат. Фаррингтон выставил всем. Уэзерс сказал, что он бы выпил маленькую ирландского виски с аполлинарисом. Фаррингтон знал, что такое держать марку, и предложил всем, не желают ли они тоже аполлинариса, но они сказали, пускай Тим сделает им горяченького. Перешли на театральные дела. О’Халлоран выставил всем, а потом снова Фаррингтон выставил всем, и Уэзерс начал протестовать, что это получается угощение слишком уж по-ирландски. Он пообещал как-нибудь провести их за кулисы и познакомить с милыми девушками. О’Халлоран сказал, они с Леонардом пойдут, а Фаррингтон откажется, он женатый, и Фаррингтон глядел на компанию своими тяжелыми мутными глазами, скоромно ухмыляясь в знак того, что он понимает, его разыгрывают. Уэзерс поставил всем по маленькой рюмочке настойки и сказал, что попоздней еще встретится с ними у Маллигана на Пулбег-стрит.

Когда Скотч-хаус закрылся, они перешли к Маллигану. Там они поместились в дальней зале, и О’Халлоран заказал всем горячего пунша по малой. Все уже понемногу приходили в подпитие. Фаррингтон выставлял как раз всем по очередному кругу, когда снова появился Уэзерс. К немалому облегчению Фаррингтона, он взял горького пива на этот раз. Финансы истощались, но пока еще можно было продолжать. В залу вошли две молодые женщины в больших шляпах и молодой человек в клетчатом костюме; группа уселась за соседним столиком. Уэзерс обменялся с ними приветствиями и сообщил, что они тоже из Тиволи. Взгляд Фаррингтона то и дело направлялся к одной из женщин. В ее внешности было что-то яркое, поражающее. Вокруг шляпы обвивался пышный шарф переливчато-синего муслина, завязанный большим бантом под подбородком; на руках были ярко-желтые перчатки по локоть. Фаррингтон смотрел с восхищением на ее полную руку, постоянно делавшую изящные движения, а когда она вскоре бросила на него ответный взгляд, его еще больше восхитили ее большие темно-карие глаза. Они смотрели искоса, но пристально, это завораживало его. Она поглядела на него один или два раза, и, когда вся группа покидала залу, она задела за его стул, сказав с лондонским акцентом: Ах, пардон! Он смотрел, как она выходит, в надежде, что она обернется на него, однако обманулся в ожиданиях. Он клял свое безденежье, клял все круговые выпивки, что он выставил, а особенно все эти виски и аполлинарисы, что пошли Уэзерсу. Если что-нибудь ему было ненавистно сильней всего, так это подлипалы. Он до того кипел, что отключился и перестал следить за разговором.