Дублинцы

Священник встал, повернулся к алтарю и в сгустившемся сумраке преклонил колени на ступеньке перед дарохранительницей. Он ждал, пока в часовне все станут на колени и прекратятся любые звуки. Потом, подняв голову, он начал истово читать покаянную молитву, один стих за другим. Мальчики вторили ему, один стих за другим. Стивен, у которого язык прилип к гортани, склонил голову и молился сердцем.

– Господи, Боже мой! —– Господи, Боже мой! —– Истинно сокрушаюсь я —– Истинно сокрушаюсь я —– Ибо прогневил Тебя —

– Ибо прогневил Тебя —– И ненавистны мне грехи мои —– И ненавистны мне грехи мои —– Паче всех зол иных —– Паче всех зол иных —– Ибо неугодны они Тебе, Господи, Боже мой —– Ибо неугодны они Тебе, Господи, Боже мой —

– Тебе, к Кому подобает обратить —– Тебе, к Кому подобает обратить —– всю любовь мою —– всю любовь мою —– и полагаю твердый себе обет —– и полагаю твердый себе обет —

– Твоею святою благодатью —– Твоею святою благодатью —– да не прогневлю Тебя отныне и до конца дней моих —– да не прогневлю Тебя отныне и до конца дней моих —– и исправлю пути свои —– и исправлю пути свои —

* * *

После обеда он пошел наверх к себе в комнату, чтобы побыть наедине со своей душой – и на каждой ступеньке его душа как будто вздыхала – его душа тоже взбиралась на каждую ступеньку и вздыхала, совершая подъем сквозь пространство вязкого сумрака.

На площадке у двери он помедлил, а потом, нажав на фарфоровую ручку, отворил дверь разом. Со страхом он еще подождал, душа в нем изнемогала, и он безмолвно молился, чтобы смерть не коснулась его чела, когда он перешагнет порог, и чтобы бесам, населяющим тьму, не дано было над ним власти. На пороге подождал неподвижно снова, как перед входом в некую темную пещеру. Там были лица и глаза – они выжидали и следили.

– Мы конечно прекрасно знали что хотя это неизбежно должно было выйти на свет ему будет необычайно трудно стремиться к попытке себя заставить попытаться обрести стремление признать полномочного духовного посланника и потому мы конечно прекрасно знали…

Шепчущие лица выжидали и следили, нашептывающие голоса заполнили темные недра пещеры. Он испытывал сильнейший страх, и физический, и духовный, но, смело подняв голову, он решительно вошел в комнату. Тамбур, комната, та же комната и то же окно. Спокойно он повторял себе, что эти слова абсолютно бессмысленны, все те, что ему казались звучащими, нашептываемыми из тьмы. Он повторял себе, что это всего лишь его комната с распахнутой дверью.

Он закрыл дверь, быстро подошел к кровати и стал на колени подле нее, закрыв руками лицо. Ладони у него были холодные, влажные, и его всюду знобило. Телесное недомогание, усталость, озноб одолевали его, действовали на его мысли. Зачем он тут стоит на коленях как ребенок, читающий молитвы на ночь? Чтобы остаться наедине со своей душой, проверить свою совесть, взглянуть в упор на свои грехи, точно восстановив, когда, как и при каких обстоятельствах он их совершил, – и оплакать их. Но он не мог плакать. Не мог вызвать их в своей памяти. Он ощущал лишь боль в теле и душе, и все его существо, память, воля, разумение, плоть, бессильно оцепенело.

Это бесовская работа, это они стараются спутать его мысли и затуманить совесть, они нападают на него у врат плоти его, трусливой и развращенной грехом, – и, робко умоляя Бога простить ему его слабость, он заполз в кровать и, завернувшись потуже в одеяла, снова закрыл лицо руками. Он согрешил. Он согрешил так тяжко против небес и пред Богом, что недостоин больше называться сыном Божиим.