Дуэль Пушкина

«1. Заплатить долги.

2. Заложенное имение отца очистить от долга.

3. Вдове пенсион и дочери по замужество.

4. Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступлении на службу.

5. Сочинения издать на казённый щет в пользу вдовы и детей.

6. Единовременно 10 т.»[1746]

Примерно треть долгов Пушкина составляли правительственные займы[1747]

. Погашение казённого долга не требовало от правительства новых расходов. Властям пришлось частично погасить долги отца поэта. Родовое имение Пушкиных сельцо Михайловское было заложено Сергеем Львовичем. Опека выкупила сельцо.

По-видимому, Жуковский не покинул дворца, пока не получил в свои руки царский рескрипт. Этот документ остался в его архиве.

Щедрые милости отвечали ожиданиям столичного общества и всей России. Но в верхах общества отношение к трагедии оставалось двойственным. Через несколько дней после дуэли Николай I написал Паскевичу о гибели поэта: «Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную…» Генерал Паскевич отвечал ему в тон: «Жаль Пушкина как литератора… но человек он был дурной». «Мнение твоё о Пушкине я вполне разделяю», — отвечал император[1748]. Оценивая приведённые слова, не следует думать, будто Николай I лицемерил, когда выказывал своё расположение Пушкину, давал ему деньги взаймы и платил долги, ограждал от преследований по поводу «возмутительных» сочинений.

Поэта связывали с царём давние и достаточно близкие отношения. При первой встрече Пушкин поразил государя умом и откровенностью. Самодержец не привык слышать правду. Николай I признал Пушкина умнейшим человеком России. Обязанности цензора пушкинских сочинений неизбежно оказали влияние на литературные вкусы царя. Наибольшее сближение двух людей падает на время польского восстания, когда поэт предложил монарху использовать его перо и выдвинул проект издания правительственной газеты.

Мундирная фронда осложнила положение историографа. Царь негодовал на «неблагодарность» камер-юнкера. Его раздражало пренебрежение поэта к придворным обязанностям. Перехваченное письмо Пушкина показало ему, что тот преднамеренно уклоняется от участия в придворных церемониях и праздниках членов императорской семьи.

Монарх всегда относился к дуэлям крайне отрицательно. Он не ожидал, что Пушкин нарушит данное ему, государю, обещание не драться с Дантесом ни под каким предлогом. Поэт нарушил слово чести дворянина. Кроме того первый поэт, украшение императорского двора написал непристойное письмо иностранному послу. Простить всё это Николай не мог. В начале 1834 г. царь произнёс: «До сих пор он сдержал данное мне слово, и я доволен им»[1749]. В 1837 г. он не мог сказать то же самое.

У поэта было не меньше причин негодовать на самодержца, искавшего его дружбы и при том предлагавшего покровительство. Приняв пост придворного историографа, Пушкин взялся за написание истории Петра Великого, но вскоре убедился в том, что его оценки далеко расходятся со взглядами монарха. Двор ждал официозной истории Петра. Но поэт не намеревался жертвовать духовной свободой.

Симпатия Пушкина к личности Николая постоянно подвергалась испытанию. 19 октября 1836 г. поэт писал Чаадаеву: «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя»[1750]

. Чем больше наблюдал Пушкин жизнь властелина империи, тем больше утверждался в мысли, что для России более подходил бы человек другого ума и склада характера. В черновике письма к Бенкендорфу Жуковский писал: «…я уже не один раз слышал… от многих, что Пушкин в государе любил одного Николая, а не русского императора и что ему для России надобно совсем иное»[1751]. Жуковский решился воспроизвести слова Пушкина, поскольку не сомневался, что молва об оппозиционности поэта давно стала известна секретной полиции. Но то, что было достоянием жандармов, немедленно становилось известно государю.

Перемену в настроении поэта отметили иностранные дипломаты Геверс и Гогенлоэ. Их информация восходила к общему источнику — записке, составленной в кругу друзей и почитателей поэта. В заметке Гогенлоэ о Пушкине, пересланной в Вюртемберг после 12 апреля 1837 г., значилось: «Пушкин всегда проявлял большое презрение к должностям и милостям… Назначением в камер-юнкеры Пушкин почитал себя оскорблённым, находя эту честь много ниже своего достоинства. С этой минуты взгляды его снова приняли прежнее направление, и поэт снова перешёл к принципам оппозиции»[1752].

После первой и самой долгой беседы с поэтом Николай I произнёс слова: «Мой Пушкин!» Последующие события, как и донесения III Отделения, поколебали его уверенность в том, что Пушкин — его.