Дух, брат мой

Сейчас, по прошествии многих лет, когда я пишу эти строки, вспоминаю тогдашние свои мысли и ощущения. Не отпускают, как ни вырывайся. Все бы ничего, если бы это не было правдой. Очень горькой, многими виданной и почти всеми позабытой правдой. Эти каменистые духовские кладбища. Эти шеренги лежащих на аэродромах наших мальчишек, укрытых брезентом. Кому все это было нужно и для чего? Возможно тем, кто и сейчас посредством войн кует свое благосостояние, тем, кто, однажды приобщившись к лику «посвященных», до сих пор занимает посты во власти, тем, кто всегда рядом с казной, при раздаче государственных денег. Для этих вовсе не важно, каким путем деньги добыты. Можно и на крови, можно и на костях, ведь все дозволено. Возразить некому. Общество глухонемых. А что же завтра? А завтра они намалюют новые цвета на своих знаменах, вместо двуглавого орла нарисуют черта с рогами, а потом затянут: «вставай, проклятьем заклейменный…». Голодные и рабы как по команде встанут — они любят команды и «сильную руку» — и пойдут убивать — таких же проклятых и заклейменных. Они вспомнят слово «родина», будут готовы вновь полюбить весь мир «угнетенных», всех кроме самих себя. Они забыли — кто они есть и для чего пришли на эту Землю. Они не хотят тревожить мозги генетической памятью о том, что Родина — это они сами, это их матери, отцы и деды, это их дети, это их земля, их дома, это их боги, их история. Их, а не чьи-то чужие…

Ага Голь остался сидеть на кладбище. Вообще-то он хотел и дальше меня проводить, но шефство надо мной уже взяли два низкорослых и довольно доброжелательных моджахеда. Предварительно они спросили у меня, где же присущий журналисту фотоаппарат. Узнав, что я мусульман на пленку не снимаю, уважая их религию, решили повести меня дальше на юг, в сторону кишлака Алам. «Ты хотел посмотреть как живем мы и наши дети? Тогда иди и смотри, ничего не бойся и не удивляйся. Постарайся запомнить все это и рассказать о том, что ты видел, своему народу», — сказал один из них.

Перейдя по двум связанным веревкой доскам через петлявшую речку Рай, мы двинулись дальше по тропе, вившейся по низине. Стало почти темно. Снизу неба уже видно не было. Зеленые заросли образовали своего рода шатер, закрывавший от внешней среды скрытую в виноградниках деревню. На краю арыка я увидел сидящих на корточках и ведущих неторопливую беседу стариков. Они что-то старательно полоскали в мутной, почти стоячей воде. Увидев чужестранца, «ришсафиды» (белые бороды) встали и хотели было последовать за нами, но один из провожатых жестом показал, что этого делать не стоит. «Сейчас покажем тебе школу. Такой ты точно еще не видел. Наши дети здесь учатся читать и писать. Не считай нас за дремучих людей. Мы стараемся дать им образование, пусть даже без учебников. Буквы нужно знать хотя бы для того, чтобы читать Коран, а цифры — чтобы отсчитывать суры», — улыбнулся моджахед. Он жестом подозвал к себе маленького юркого и улыбавшегося старичка. Возможно, подбежавший к нам мужчина и не был стариком, но возраст афганца определить довольно трудно. Нелегкая жизнь откладывает порой на их лицах ранние, преждевременные морщины, а руки сохнут от постоянного ковыряния в земле и воде.

Якуб Хан — так звали сельского учителя — как никто другой обрадовался появлению здесь шурави. Он сразу же, правильно оценив ситуацию, попросил меня при случае встретиться с министром образования или культуры и попросить их прислать бумагу для чистописания и хотя бы несколько учебников. Я пообещал ему выполнить эту просьбу, вообще старался в то время не бросать слов на ветер. И по приезду из той командировки рассказал товарищу Кайюми — министру просвещения, что видел в сельской школе близ Герата и что просил передать ему местный муалем (учитель).