Дух салаки

Мужики сами нашли по-за Телячьей грядой три тонны салаки. Если честно, несколько недель убили, но разыскали-таки. Оно конечно, нет больше на Абруке таких ясновидящих, как покойный Сась Тамм. Так и осталось загадкой, каким это макаром он лучше всех отыскивал рыбу на широких просторах. Достижениями своими не гордился, странным образом и он упирался обычно глазами вниз, прямо перед собой, как Папа теперь. Может, у него острее было зрение и чутье — что-то такое было на иной лад, не как у всех? Может, он был другой, не как все мы, может, походил на чайку? Преэдик тридцать лет ходил с ним в одной лодке, и порой даже страшно делалось, когда Сась так безошибочно вынюхивал местоположение косяка.

— Как ты узнал? — спрашивали у него.

— Было такое чувство, — и Сась виновато потуплял взор.

Множество книг написано и напечатано, а учебника по ловле салаки Преэдику видеть не доводилось. Такого учебника потому и не существует, что ловля салаки слишком замысловатое дело, слишком тонкая штука, чтобы в книжке растолковать. А в этом человеке где-то все помещалось — капризы моря, ветры и веяния, поверхностные и глубинные течения, скачки атмосферного давления, молодой месяц и полнолуние, звездное небо и непроглядное молоко тумана, быстрое потепление и внезапное похолодание вод в заливе. Ежели в Эстонии была бы Академия рыбной ловли, Сась Тамм непременно сделался бы академиком по салаке. А те рыбаки, что с трехтонным грузом подходили сейчас к гавани на Абруке, ни академиками, ни профессорами не являлись. И тем не менее они молодцы — не сломались, не устыдились, своего добились. Что и говорить, неделями возвращаться порожняком с далеких гряд и банок тяжело и унизительно. Унизительно, хотя силком у моря ничего не возьмешь.

Может, и возьмешь, только потом море на тебе же отыграется.

Ежели оборотиться назад, к советским временам — был период, когда салаку в прямом смысле слова выгребали из моря безжалостно. Особливо весной. До того дошло, что сетями все перегородили вдоль и поперек — куда же тут податься салаке, маленькой рыбешке, где спокойно отнереститься?

А доблестных рыбаков провозглашали ударниками и Героями Социалистического Труда. Красные знамена, ордена и талоны на приобретение автомобилей воодушевляли на новые свершения. Мотни закидных неводов ломились от рыбы, на приемном пункте выстраивались длинные очереди, баркасы, до отказа набитые салакой, часами простаивали в ожидании, дабы освободиться от груза. Мужики коротали время за выпивкой, а салака загорала под лучами вечернего солнышка и краснела с носа, тогда как обленившиеся от обжорства чайки взирали на рекордную добычу с равнодушным презрением. К тому времени, когда доходила очередь, тихое пение мужиков порой перерастало в истошное, каковое не умолкало и позже, в родных пределах, когда просмоленные до черноты и провонявшие рыбой лодки тарахтели на подходе к Абруке.

Салаку, дар и подношение природы, вечную спутницу островитян на протяжении столетий, засаливали не в светлых чистых бочках, но в огромных чанах-бассейнах из брезента. В них же, безнадежно залежавшись, она частенько и прокисала. С территории рыбокомбината ветер разносил вонь по улицам и дворам Курессааре, где горожане морщились от зловония. Похоже, смрад донимал и директора комбината. Разумеется, в те годы директором был неизменно русский, поскольку только этому народу и одной лишь партии было дано руководить в Курессааре как автобазой, так и дорожным управлением, как мясокомбинатом, так молоко- и рыбокомбинатом. Директор, уроженец Алтайских степей, прошел войну, настрадался и наголодался, а теперь и его брало за душу, когда рекордные уловы то и дело тухли и воняли в брезентовых чанах. Разве вот единственные, кто с жадностью набрасывался на тухлятину, были личинки навозной мухи. Досада директора была столь велика, что зачастую к вечеру он не выдерживал — валился с ног, лежал между двумя чанами, а толстые опарыши заползали ему на грудь и удивлялись: откуда взялась такая здоровенная рыбина и почему от нее шибает вином?

Подобную картину Преэдик наблюдал неоднократно. Раз-другой видел и то, как белыми летними ночами работники комбината по приказу начальства вывозили в лес горемычный улов. Неприятное, раздражающее и даже политически неблаговидное зловоние после вынужденных ликвидаций переставало щекотать ноздри горожан. Но эти картинки и этот запах запечатлелись в душах рыбаков.