Духов день

– Ты бы вот что: написала бы детям, чтобы приехали, – и как-то отчужденно, долгим взглядом посмотрел в окно, и ни на что-нибудь, а на печную трубу дома, где жил сосед. Труба эта служила ему вроде флюгера: если слегка заваливалась вправо, то ветер с севера; если заваливалась влево, то ветер с юга. Словно отсчитывала его срок на земле – от ветра до ветра, – и сам он не мог понять, отчего простая печная труба так притягивала взгляд, тяготила душу.

– Ты это что, Петя? – заволновалась хозяйка, но, взглянув в глаза друг другу, оба тут же поняли – уже ничего не надо скрывать ни от себя самого, ни от людей. И не осталось в душе Петра и следа желаний – более не хотелось ничего: ни есть, ни пить, ни жить. Лежал на диване, пока Татьяна была на работе, лишь изредка добираясь до стульчика возле печки – покурить. Вернее, дыхнуть табачного воздуха, забыться на некоторое мгновение с опущенной на колено беспалой рукой.

Из обморочного состояния выводил иногда их с Татьяной первенец Толька, не понимающий своей хмельной башкой, чего это батя застыл в одной позе, будто неживой. Тянул во двор, за ворота, что-то рассказывал. И вроде отвечал Петро непутевому, вроде язык повиновался ему, вроде оживал, однако вернуться домой самостоятельно уже не хватало сил, а сын уходил по своим молодым делам легко и свободно, как когда-то ходил он сам. В дом мужика притягивала уже вернувшаяся с работы Татьяна.

Вот и на этот раз сидели они с Толькой на лавочке, во рту у обоих было по зажженной папиросе. Сентябрьское солнце силилось дообогреть начинающие усыхать деревья, траву, наземную поросль огородной овощи. Радовался теплу и Петро, словно в болезни его произошел перелом и он потихоньку возвращается к прежней жизни. Обогретый и обнадеженный, на удивление Тольке и себе, поднялся, поковылял до крыльца, в сенцы, толкнул двери избы. Так до тумбочки, где посеревшими от пыли мехами сиротой стояла гармонь.

Грустной, временами вовсе рыдающей песней «Про Таню» всхлипнула податливая на ласку подруга. И тихий, хриплый, идущий из самой утробы его голос сливался с голосом гармони в единый безысходный плач о том, как мачеха решила извести падчерицу. И как та, гадюка подлая, обманула чувства отца девицы красной… И как уготовила смерть лютую… И как полилась кровь алая на грудь непорочную, юную… И как упала, как шептала слова последние, прощальные… И как лежала во гробу во цветах белых, будто живая…

И сам Петро уже падал на пол, не осознавая того. Сам вытянулся, будто неживой. Сам лежал в забытьи, прижавшись спиной к тверди крашеных досок. И птицами белыми пролетали в памяти картины из его давнего прошлого.

… Вот он босоногим парнишкой сидит с удочкой на берегу речки Курзанки.

…Вот он с гармонью среди окруживших его однополчан.

…Вот он что-то говорит разбитной черноглазой девахе.

И дергались поочередно пальцы на руках, будто доигрывали известную только им мелодию жизни, каковая звучит в каждом человеке в его предсмертный час.

В белый туман перед разлипшимися веками обернулась последняя птица, и мало-помалу различили глаза лицо наклонившейся над ним Татьяны. Его подняли, положили на кровать, в губы вложили зажженную папиросу.

И еще одну ночь пережил Петро. А утром хлопнула входной дверью соседка Путиха, и Петро знал, что шепчутся о нем.

– Лежишь, скобарь? – донеслось до слуха.

– Лежу, скобариха, – внятно в тон соседке отозвался Петро.

– Сына в армию провожаю: придешь играть?

Хотел было так же в тон бабе ответить: мол, приду, жди, но вдруг обругал матерно. Отвернулся к стене и затих.

Навсегда.

Письмо

От кого-то слышал, будто Валя свой первый пинок от батьки получил еще тогда, когда пребывал во чреве матери. Пинок пьяного Василия пришелся будто бы как раз в голову, ведь не мог же в самом деле мужик знать, как там располагается плод их очередного с Евдокией замирения.

Было или не было – гадать не собираюсь, а вот сообщить, как одну из возможных версий относительно природы Валиной припадочности, – обязанным себя считаю.

Да… Но Бога в этом доме не знали: ни старые, ни средние, ни малые. Не видели каждодневно иконки в переднем углу. Никто не шептал душеспасительной молитвы.

А вот гармошка играла. Звонко так, переливчато, даже задиристо: тыры-пыры, тыры-пыры… Особливо в день получки. Шли Василий с Евдокией по улице медленной походкой, привалившись друг к дружке, и все знали – подались по магазинам и в доме будет праздник. Назад таким же манером будут двигаться часа через полтора, и у каждого в руке будет по сумке. Полной, конечно, – полной всякого добра, какого в прочих семьях никогда и не бывало. И радость придет в дом: с хлопотами хозяйки на кухне, с помягчевшими голосами родителей, с повлажневшими глазами ребятни, коей только по пальцам считать – наберется голов восемь.

И перепадет Вале, правда, лишнего сглотнуть все одно не дадут те, кто пошустрее, посообразительнее, помилее матке и батьке.