Дума о Севастополе (сборник)

Теперь, через много лет, вспоминая эти вечера, я спрашиваю иногда себя: а что было самым характерным для этих наших встреч? И неожиданно для себя отвечаю: серьезность! Да, как это ни покажется странным на первый взгляд, но именно серьезность. Никто ни с кем не кокетничал, никто никого не искушал и не соблазнял, не возникало той милой и глубокомысленно-бездумной чепухи, которой заговаривают порой почти до одури друг друга влюбленные. Не было и бесконечных недомолвок, выяснений и обид. А было такое ощущение, что встретились в штормовом море грохочущих военных событий неожиданно две души – и разных, и в то же время очень похожих, – и от этой встречи стало им удивительно хорошо, так хорошо, что уж лучше и не бывает. А так как хорошее и радостное на войне случайность и почти анахронизм, то в каждой из них словно бы дрожит тревожное ощущение, что долго так не может быть, что все это кончится, кончится непременно. И от этого удлинялись прогулки по вечерам, и каждую встречу хотелось сделать все дольше и дольше…

Написал я эти слова и вдруг подумал, а ведь найдется, непременно найдется всезнающий скептик, который ухмыльнется и скажет: «А не приукрашиваете ли вы тут что-нибудь: задушевные разговоры, стихи?.. Что же, у вас там не было ни объятий, ни поцелуев?» Милый мой скептик! Ну зачем мне хоть что-нибудь тут приукрашать?! Я скорее преуменьшаю события. Ведь протянутые для поцелуя губы, которые говорят правду и только правду, сердце, переполненное обжигающе-горькой нежностью, и простые, но вынутые из самых глубоких тайников души слова – разве могут они бросить хоть какую-то тень на такую вот встречу! Напротив, они сделают ее лишь полнее, светлее и ярче. Были, милый мой скептик, и поцелуи, и объятья. Наверное, мы не простили бы себе никогда, если бы их не было. Уже одно то, что через такие долгие-долгие годы я вспоминаю об этих встречах с такой теплотой и благодарностью, подтверждает абсолютную правоту моих слов. Ведь дело даже не в том, что делают люди, а в том, что стоит за каждой их фразой и жестом, иными словами, что вкладывают они в любой свой поступок и слово.

А о первом нашем поцелуе сказать обязательно надо. И надо хотя бы уже потому, что это был первый поцелуй в моей жизни. Да, первый, если не считать поцелуев родных, ну и двух-трех школьных детских поцелуев, за которыми стояло больше радостного любопытства, чем каких-либо уверенных чувств. Впрочем, это я только теперь так откровенно говорю про свой первый поцелуй, а тогда я, наверно, скорее бы умер, чем признался друзьям, а тем более Шуре в такой своей первозданной наивности. Еще бы, шутка сказать: двадцать лет за плечами, гвардии лейтенант, три года войны, командую батареей – и вдруг воистину первый в жизни поцелуй!.. Но что было, то было, и выкинуть слова из песни нельзя.

Мы стоим в желто-буром от прошлогодней травы поле далеко за селом. Шура, я и огромная, словно остывшее солнце, луна. Шура рассказывает мне о своем трудном, полусиротском детстве. Жадная, вечно крикливая мачеха. Ласковый, но жалкий от постоянного пьянства отец. Он был хорошим фельдшером, но с работы его без конца увольняли за нетрезвые глаза и дрожащие руки. Больше всего на свете Шура любила книги. А еще ей нравилось мечтать. И от домашних дрязг и скандалов она вместе с младшей сестрой Марией часто убегала либо за речку, либо уезжала в Мелихово, в чеховский сад.

– Ты знаешь, – задумчиво говорила она, глядя в темнеющую даль, и в блестящих ее зрачках, периодически сменяя друг друга, отражались разноцветные вспышки ракет над Турецким валом, – мне нравился там не столько музей, сколько чеховский сад. Небольшой, но ужасно уютный. И сторож, добряк такой, всегда нас пускал. Да еще иногда попросит: «Посидите тут, девочки, за меня, а я на часок отлучусь». Вот ты Чехова любишь, я знаю, но ты даже представить себе не можешь, какая это большая разница – читать рассказы его дома или вот здесь, прямо в чеховском саду. Ну просто совершенно особенное ощущение. Вот так и кажется, что выйдет он сейчас из-за сирени в наброшенном на плечи пальто, с палочкой, тихонечко кашлянет и спросит: «Нуте-с, так что читаете, барышни?» Вот кончится война, давай съездим туда вместе, согласен? – И со вздохом добавила: – Если, конечно, уцелеем…

Помолчала и тихо произнесла:

– Сегодня утром хлопца из батареи Радыша в госпиталь отвозила. На прошлой неделе за Перекопом осколком ранило в ногу. В санчасть идти отказался, да и рана вроде бы пустяковая. Обработать санинструктору как следует не дал: «Ладно, заживет, как на собаке». А сегодня приковылял ко мне: «Вот, товарищ лейтенант, взгляните, ранка чуточку барахлит». А какой там барахлит, я чуть за голову не схватилась. Нога – как бревно. Сепсис. И вид прескверный, синевой отливает, не пошла бы гангрена. Ну, взяла машину – и в госпиталь. И парень молодец, ни по дороге, ни когда копались у него в ноге, не пикнул. А там, в палатах, каких только ранений нет!.. Скорей бы с войной покончить.

Передернула плечами: