Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Несомненно, в этом есть правда. Но она сформулирована на языке классовой борьбы и в терминах, не оставляющих места для защиты этих людей и системы, частью которой они были. Под «паразитами» в равной степени могут пониматься как лавочники и торговцы, так и представители «реакционных» профессий вроде учителей, врачей и деловых посредников, т. е. тех, кто, несмотря на все свои недостатки, способствовал тому, чтобы социальный капитал в течение XIX в. передавался и улучшался. Как и в любой период истории, среди них, вероятно, было немало хороших людей, в том числе выступавших против коррупции. Хобсбаум признает: коррумпированность церкви подвергалась активной критике. Но он принижает значение этого факта, говоря, что осуждение было более последовательным «в теории, чем на практике». Что же касается юристов и государственных служащих, то у них нет даже права быть выслушанными. Даже исключительная социальная мобильность Британии XIX в., позволившая сэру Роберту Пилю, отцу премьер-министра, проделать путь от мелкого землевладельца до титулованного капитана промышленности, ведется тем же самым обличающим языком. Как будто классовая система повинна в том, что могла облагодетельствовать тех, кто сумел при ней пробиться.

Новый рабочий класс описывается иначе. Его традиционный мир и «моральная экономия бедноты», по выражению Э.П. Томпсона, были уничтожены промышленной революцией. Пролетарии стали заложниками новых, все более крупных городов. Им по любому поводу напоминали об их «исключенности из человеческого сообщества». Рабочие были обречены работать за рыночную ставку, определяемую либеральными экономистами как наименьшая цена, по которой труд может обмениваться на деньги. Они спасались от голода благодаря «Закону о бедных», «направленному не столько на помощь несчастным, сколько на обличение социальных провалов, признанных самим обществом» [Hobsbawm, 1969, p. 88].

В действительности это было время обществ взаимопомощи и жилищно-строительных обществ, которые давали трудящимся возможность стать собственниками жилья и членами нового среднего класса. На средства меценатов из среднего класса учреждались институты механиков. Они позволяли тем, кто работал полный день, получать образование. Это было время библиотек для рабочих, шахтерских оркестров. Законы о фабриках последовательно искореняли худшие злоупотребления, созданные процессом развития промышленности. Но все эти достижения отвергались Хобсбаумом, для которого они являлись не добрыми делами, а просто способами продления эксплуатации.

Таким образом, Хобсбауму удается описать процесс – заведомо небезболезненный – приспособления наших социальных и политических институтов к промышленной революции с позиций «классовой борьбы». Пусть даже в каждый момент этого противостояния принимались меры, чтобы не допустить революционного взрыва со стороны рабочих. Те факты, которые противоречат марксистской истории, Хобсбаум, очевидно, пытается обойти. Например, Маркс сделал известное открытие, предсказав падение заработной платы при капитализме. Рабочие вынуждены будут соглашаться на все менее выгодные условия, чтобы оставаться в «наемном рабстве» при полном отсутствии других предложений. Исследования опровергли это предсказание и показали, что уровень заработной платы и жизни, за некоторыми исключениями, неуклонно рос на протяжении всей промышленной революции [Lindert, Williamson, 1983, p. 1–25]. Вместо того чтобы принять это и, соответственно, внести коррективы в свою историческую теорию, Хобсбаум полностью вынес данную проблему за скобки, дабы не нарушить целостности своих убеждений:

О том, усилилась [их материальная бедность] или нет, среди историков велись горячие дебаты. Но сам факт, что этот вопрос может быть поставлен, наводит на печальные размышления. Когда всем очевидно, что условия не ухудшались, как, например, в 1950-е годы, не возникает и споров об этом [Hobsbawm, 1969, p. 91].

Иначе говоря, историку достаточно рассматривать просто то, о чем спорили: нет необходимости продвинуться хоть на шаг к истине.

Факты предстают куда более увлекательными и врезаются в память, когда образуют драму. И если истории отведена важная роль в политике, то это должна быть драма современной жизни. Но утверждать, что результат будет отличаться новизной, научностью и теоретической обоснованностью, тогда как старые повествования о национальных достижениях и институциональных реформах такими качествами похвастаться не могут, вне всяких сомнений, несправедливо. Марксистская история подразумевает переписывание истории, когда во главу угла ставится класс. Ее непременные атрибуты – демонизация высшего класса и романтизация низшего.