Дурная кровь

Но лоб и губы Софки были холодны; быстро и молча поцеловав мать, она вышла из комнаты.

Свет, солнце и шум ошеломили ее. Фата зацепилась за порог, и это было ей на руку. Она остановилась, слегка повернувшись и подняв руку, словно защищаясь от яркого солнца и шума, и стала ждать, пока отцепят фату, чувствуя, что силы возвращаются к ней. Она знала, что, стоя на пороге вполоборота к людям, она даст им возможность хорошо ее разглядеть, и, когда ей придется повернуться к ним лицом, их любопытство в какой-то мере уже уляжется, и дальше она пойдет спокойней. Так и получилось. Как только Софка появилась на пороге, до нее донесся общий вздох изумления. Крестьяне, пораженные ее красотой, обрадованные, исполненные чувства гордости, стали поздравлять друг друга и своего братца.

— Ай да братец, ай да братец! — восклицали они.

Как всегда, фату никак не могли отцепить, все суетились, толкались. Софка успела совсем успокоиться, и, когда наконец фату отцепили, она быстро повернулась, ясным, спокойным взглядом окинула сватов и гостей и приветливо кивнула головой. При выходе из ворот ей снова стало не по себе от прикосновения ко лбу и волосам венка из самшита и цветов, уже завядших и съежившихся от фонарного чада, пахнувшего на Софку. Но это ощущение скоро прошло. Она увидела, что по обеим сторонам улицы до самой церкви толпится народ. Во всех воротах было черно от женщин и девушек, набежавших со всех концов города.

Софка шла медленно и устало. Далеко впереди вертелись и извивались танцовщицы, окруженные толпой детей. Но Софка знала, что на них никто не смотрит, все взоры обращены только на нее; приподнимаясь на цыпочки, люди старались как можно лучше ее разглядеть. Все хотели убедиться, действительно ли она так красива, так разодета и разукрашена, как они думали. И хотя Софка понимала, что торопиться нельзя и надо идти медленно, она поневоле ускоряла шаг, и получалось, будто она ведет шафера, а не он ее. Чем ближе церковь, тем все больше становилось народу. В музыку и гомон начал вливаться звон колоколов, Софка опять почувствовала себя хуже. Помимо толкотни и давки впереди, ее раздражали и выкрики сватов, идущих позади. Там шли ее родичи: тетки, за ними их мужья — все в длинных суконных колиях, туфлях и коротких штанах, чтоб были видны белые чулки хаджий. Шли они тесной гурьбой, стараясь держаться на расстоянии от других сватов, в особенности от крестьян, ехавших на конях. Свекор ехал последним на рыжем коне, в новом седле, выпятив грудь и сияя от радости. Он хотел видеть все: и танцовщиц, и Софку, сверкавшую на солнце облаками шелка и золота; и в то же время не мог не наслаждаться игрой и песнями музыкантов, вместе с ним замыкавших шествие. Чтобы танцовщицы впереди могли их слышать и плясать под их музыку, они играли и пели что было силы. Рядом со свекром, в ногу с конем, шагал верный Алил, играя на кларнете.

Марко на радостях поминутно прилеплял ему дукаты на чалму и лоб. Софкины хаджии оборачивались и, кто с раздражением, кто с усмешкой, бормотали: «мужик», «простак», но тут же громко обращались к нему:

— Свекор, ну как, по нраву тебе?

— Еще бы, еще бы! — слышала Софка его ответ, и он снова лепил деньги на чалму Алила.

В церковь пришлось пробираться сквозь толпу нищих, детей и зевак. Церковь, просторная, на высоком фундаменте, с галереей вокруг, с потемневшими сводами, старыми, закоптелыми от свечей колоннами, с полом, выложенным большими, потрескавшимися плитами, с рядом мрачных, сводчатых, забранных железной решеткой окошек под самым куполом, выглядела страшно холодной. Еще более мертвой она показалась Софке, когда та вошла во двор и навстречу ей поспешили длинноволосые священники в черных шуршащих рясах, от которых несло табаком и воском.

Но в самой церкви Софка почувствовала облегчение. Суета и музыка прекратились, ее подвели к царским вратам и оставили совсем одну. Впервые в жизни стоя перед царскими вратами, она ощутила размеры церкви, ее ширину, высоту ее сводов, уходящих словно к самым небесам, с темным, закоптелым изображением Страшного суда. Прямо перед ней возвышался иконостас. Иконы, несомненно, были самые что ни на есть чудотворные, обладавшие особой силой исцеления. От иконостаса, деревянных окладов и резьбы шел удушливый запах червоточины, плесени, ладана и оплывших свечей, сзади же Софку обдавало вызывавшим дрожь холодом, который шел от пола, выложенного плитами, покрытыми сырой, гниловатой пылью. В церкви стоял полумрак. Только из алтаря, где над престолом было большое круглое отверстие, лились яркие снопы света. Очевидно, так было сделано специально, чтобы пение и церковная служба проходили более торжественно и производили более сильное впечатление.