Дурная кровь

Софка лежала, закутавшись в колию. Она уже была не в состоянии потчевать и угощать. Тело горело; глаза слипались от усталости. Ужас почти лишил ее рассудка. По мере того как гости уходили, она все чаще оставалась наедине со свекром, и, что самое тяжелое, ужас рождала не неизвестность — она знала, что ее ожидает, — а то, что ей самой не было ясно, как она поступит, если свекор и вправду… Не будь она дочерью эфенди Миты, она бы знала, что делать. Вырвалась бы во что бы то ни стало, пусть растерзанная, голая, и убежала. Но что будет потом, когда вся улица, весь город увидит ее в таком виде?.. Люди ведь только того и ждут. Нет, на это она не могла решиться; не придумав ничего, она лежала у стола, за которым сидел свекор, и от страха тряслась как в лихорадке, стуча зубами. Но еще страшнее стало, когда в голосе Марко, — он кричал перед домом, ругался и грозил тем, кто ушел, особенно гневаясь, что ушли дед Митра, Арса и Стева, — в его жалобах и угрозах она почуяла страх, что его оставили одного. Будь здесь те, которые проделали все это со своими снохами, и ему было бы куда легче со своей сношенькой… А так оставили его одного, да еще здесь, в городе, где такие вещи не в заводе, где такое не бывает и не дозволяется…

Софка слышала приближение Марко. Дышал он так, что вся комната ходуном ходила. Не в силах встать, чтобы встретить его, как подобает, Софка стала извиняться:

— Не могу встать, папенька, устала.

— Сиди, сиди, деточка!

Он сел чуть поодаль от нее. Это еще больше напугало Софку, ибо она видела, что и сидеть-то он не может, — скрестив ноги и уперев локти в колени, он покачивался, вперив острый взгляд прямо перед собой на неубранный стол, пролитое вино, разбросанные кости и остатки еды, ломти хлеба, смятые половики и подушки.

У дверей кухни дремали усталые до смерти цыгане, едва удерживая в руках зурны. На дворе уже в третий раз спускались сумерки, все вокруг словно бы успокаивалось и укладывалось на покой. Даже камни, выбитые со своего места конскими копытами, не звенят, а как попали в какую-нибудь ямку, так и остались там, плотно прижавшись, будто тоже на отдых. У колодца шумно плескались невыспавшиеся, сонные парни. Снизу из конюшни доносилось шуршание сена и соломы, из которых выдергивались охапки. Их куда-то несли, и травинки падали, устилая собой путь. Но тишина была какая-то жуткая. Яркий огонь, словно сделав свое дело, угас, превратившись в пепел. В кухне раздавались шаги, шлепанье туфель стряпухи, тихо шептавшейся со свекровью. И этот шепот снова вывел из себя Марко.

Испуганно вскочив, он заорал так, что стекла задрожали:

— Музыка!

Забыв о себе, Софка поднялась, пробуя его урезонить:

— Не надо, папенька, не надо.

Но Марко даже не взглянул на нее. Прыжком перемахнул через стол и направился к музыкантам на кухню. Один из них, держа в одной руке свирель, а другой рукой запахивая минтан, согнулся перед Марко и слабым, сонным, но полным решимости голосом сказал:

— Марко… — Но тут же спохватился и поправился: — Газда Марко, хоть мы и цыгане, но и у нас душа есть. Не можем больше. Сам видишь, не можем.

За такой ответ в другое время Марко избил бы и прогнал цыгана, но теперь он стал просто просить:

— Знаю, вижу… Вижу, но я хочу, хочу, хочу! — С каким-то упоением твердя это «хочу», он поднял руки, готовый размозжить цыгану голову, если тот снова воспротивится…

Музыканты заиграли. Правда, устало, через силу, но все же задушевно и громко. Снова в ночном воздухе переливчато запела свирель. Марко как будто только этого и ждал. К удивлению Софки, он не вернулся к ней, а пошел на другую сторону комнаты, к окну, и там, в совершенно темном углу, в изнеможении сел на пол. Софка замерла, поняв, что сейчас произойдет то самое: сейчас он признается ей в любви. Потому и спрятался в темный угол, чтобы она не пугалась его вида; потому и музыкантам приказал играть, чтобы свекровь и стряпуха не услышали его исповеди.

И кто знает, может быть, так все и случилось бы, если бы в этот момент не вошла стряпуха. По ее лицу, по тому, как она держалась, было видно, что она решилась войти после долгих колебаний, после приставаний, просьб, а может, и слез свекрови. Поэтому она была очень зла на всех, а также и на себя, что дала себя уговорить. Но больше всего она была зла на самого свекра Марко. Если его родичи, мужики, не знают порядков, то он, газда, давно живет в городе и должен знать здешний обычай: пришла пора новобрачным идти в свою комнату. И поэтому, едва переступив порог, она почти крикнула:

— Ну, пошли! — И точно у нее нет времени ждать, она стала в дверях, всем своим видом призывая Марко и Софку поторопиться. — Да ну же, пошли!