Дурная примета

— Виноват, виноват… — говорит Берта. — По мне, раз Стина остается у нас в доме, то Вильгельм мог бы спокойно взять билет на-лов угрей, я так считаю. А он вдруг не желает. А потом еще избил управляющего — просто рожа его мне не понравилась, говорит. Нет, Густа, Вильгельм, наверно, чуточку свихнулся.

На это Густа ничего не отвечает. Мысли ее все еще заняты тем великим грехом, на который решились Вильгельм Штрезов и Берта: не крестить ребенка!

— Окрестили бы своего малыша Отто, тогда все бы сразу наладилось.

Тут до слуха женщин доносится песня.

— Ты только послушай, Густинка! Они уже подожгли костер. Ох, и жалко добра! Я бы этим целую зиму печку топила, наши-то дрова уплыли… Ну, ладно, пойдем сходим, поглядеть все равно интересно. А то ничего и не застанем.

И когда женщины минуту спустя выходят из дома, в воздухе звенят детские голоса, поющие песню:

Славься в лучах побед…

Мужчины сидят в трактире у Мартина Биша. Батраки из имения только что ушли на костер. Так распорядился Бюннинг. Однако рыбаки не пошли с ними. Бюннинг требовал участия в торжествах, за это он обещал заплатить. Ну, а главные торжества — во всяком случае то, что рыбаки понимают под торжествами, — уже закончились. Костры жечь — это детская забава. А здесь Ханнес Лассан просил послушать внимательно, что он им скажет, у него есть какое-то предложение, и, кстати, никого из угреловов нет. Не каждому нужно знать, о чем пойдет разговор…

Ханнес говорит вдвое короче, чем Бюннинг, но его предложения дельны и обоснованны, из них может выйти толк. Это сразу видно.

Ханнес рассказывает о городе. Недолго, в нескольких словах. В городе многое обстоит иначе, чем здесь в Дазекове. Там рабочие знают, чего они хотят, говорит Ханнес Лассан. В городе рабочие объединились, и хозяевам уже не так легко жилы из них тянуть. Но и в городе, на заводах положение трудящихся ненамного отличается от положения бедняков в деревне и рыбаков в здешнем поселке.

— Это мы и без тебя знаем, Ханнес. Что толковать? Мне вот интересно знать, почему Ис-Вендланд обратно в поселок вернулся, — говорит Кришан Шультеке, перебивая Ханнеса.

— Да погоди ты, балаболка, придержи язык хоть на минуточку. Я тут не шутки шучу. Ты потом можешь сказать, если что знаешь.

И Кришан Шультеке действительно замолкает. Тут помогает еще Йохен Химмельштедт, сидящий напротив Кришана: замечание Ханнеса он подкрепляет, грозя тяжелым кулаком.

Ханнес Лассан продолжает. Он говорит о Боцмане, рассказывает о Стининой беде. Ханнес говорит просто, на местном поморском наречии, лишь изредка вставит одно-другое городское словцо. Но даже в таких словах у него звучат привычные интонации, рожденные ландшафтом, морем и тяжким трудом. Когда Ханнес произносит слово «трудящиеся», оно звучит у него почти так же, как его произносят здесь, — «трудящие». Так его лучше понимают рыбаки, это напоминает им, что Ханнес Лассан — это не какой-нибудь посторонний. Было время, что он ушел из деревни, боясь позора, он остался в городе, потому что его привлекла новая жизнь, новая работа, а теперь он приехал к своим. Этим воздухом он дышит с самого рождения. К его словам стоит прислушаться: он многое повидал, он ходит по земле с открытыми глазами. Да и не только повидал, он многое понял и знает, с какого конца за что надо браться.

Все, что пережил Боцман, говорит Ханнес, все это он заслужил. Правильно вы действовали. Кто своим изменил, с тем нечего цацкаться.

— Но если на том дело и кончить, если мы не пойдем дальше, то все это кошке под хвост, — говорит Ханнес Лассан. — Боцман сумел во всем правильно разобраться, он вернулся к вам, он с вами в одном ряду. Да, он вел себя неправильно. Но именно ошибка Боцмана показала, как все здесь чувствуют себя связанными друг с другом общей судьбой, а это дорого, это много дороже всего остального.

— Ну а скажи-ка теперь… — У Кришана Шультеке что-то вертится на языке. Ему надо сказать это сразу, ему надо задать вопрос, но он сдерживается. Он нетерпеливо ждет, что же Ханнес Лассан хочет предложить. В этом ожидании он почти забывает о своем вопросе. А спросить он хотел, зачем здесь, в трактире, присутствует Стина, здесь при этой беседе, единственная женщина среди стольких мужчин. Она сидит рядом с Ханнесом Лассаном. Полчаса назад увидев ее в дверях, он подошел к ней и сказал:

— Заходи, Стинок, садись-ка вот сюда. Эмиль тоже здесь с нами.

Стина ответила запальчиво, что ей совершенно безразлично, здесь Эмиль или нет, что он ей нужен как прошлогодний снег, этот Эмиль Хагедорн. Однако присела к столу. И вот Стина слушает речь. Кровь ударяет ей в голову: как это так, кто-то посторонний говорит во всеуслышание о ее беде! Но странное дело, ей самой кажется, что так и надо. Ведь не затем, чтобы ее срамить, говорит здесь Ханнес, он говорит как-то по-новому, хорошо и правильно. Похоже на то, что ее беда — это для Ханнеса лишь один кирпичик в большом здании. И Стина слушает.