Этой главной идее и подчинена книга Татьяны Батуриной, написанная с присущим автору мастерством, сердечной открытостью и искренностью, с неиссякаемым духовным подвижничеством. Такая книга найдет отклик в душе каждого ратующего за процветание страны.

Виталий Смирнов, член Союза писателей России, доктор филол. наук

Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

Вчерашней ветки нет, она всего лишь воспоминание природы. Но я могу легко до него дотронуться, до этого воспоминания, стоит только взять в руки фотографию и провести ладонью по упругому глянцу, когда-то сверкавшему в лучах молодости, а ныне посвечивающему благородной матовостью времени.

Отвожу от лица кружевную ветку, вытягиваю шею из-за белосиянного ствола березы навстречу черно-золотому зраку фотоаппарата и смеюсь, смеюсь, смеюсь, овеваемая ветреной листвой! Сколько можно так смеяться? А сколько душе угодно! Да, весело сияла юность…

Даже призывному кукареканью чайника не распугать моих ветвящихся воспоминаний. Сейчас, сейчас включу на кухне настольную лампу под синим абажуром да заварю-затею зеленого чаю в любимой чашке с золотистыми ободками. Чай, поди, не горчит, а горячит и веселит сердце, сторожко вопрошающее: «Помнишь, какой ты была?»…

Я была Снегурочкой у школьной елки:

Я, Снегурочка, стою,Песню первую пою!

Я была невестой на берегу моря:

– Море, море, я люблю!

Я была юной женой, играющей в прятки первой брачной ночью:

– Неужели нельзя только целоваться?

– Нельзя, милая, нельзя…

Я была поэтессой, отказавшейся служить лукавой коммерции:

– Ведь я пишу стихи!

Боялась, как бы сердце не потерялось…

Зато в кошельке трещина.

Я была возлюбленной, в одночасье решившейся выпить яд вместе с возлюбленным – только бы не умерла, только бы осталась жить на белом свете память о нашей неповторимой любви… Но любимый тут же передумал.

Я была нянькой рыдающей, воющей, вопящей боли, после шестнадцати часов беспамятства изумившейся тому, как неотступная боль вдруг превратилась в теплого щебечущего младенца… А в родовую палату заглянула золотая осень.

Я была странницей пустыни, бредущей на мреющие далеко впереди древние, полузанесенные песком стены храма. Позади звучал голос – вроде бы мой: «И гнали ее, и побивали камнями».

Я была трудницей, влекущей на своих утлых усталых плечах горбатое знание рождения хлеба и любви.

И все это заранее отобразила юная фотография судьбы.

Еще немного – самую малость! – полюбовавшись снимком наивного смеха, я возвратила его в семейный альбом и ответила любознательному сердцу:

Неуспокоенной радостиСнова судьба моя ждет:Все начинается с младости,А убывает – вперед!

Подумала и добавила:

– Чего же ты хочешь, сердце мое? Я – мать.

Целый век я сердцем грешнымТрепещу и плачу,Что пред миром пересмешнымДурочкой маячу.Но сияет сердцевинойМне любая малость,И в судьбе-то ни единойТайны не осталось –Кроме смерти.

Мама не раз говорила: «Про тебя никто, кроме базара, не знает». И добавляла ласково: «Дурочка моя…». Тайная огорчительность одинокой долей дочери – в этой прямой и одновременно простодушной фразе. Осела, застряла, примостилась в душе и – как знать? – чему-нибудь да научила.

Научить научила, да недоучила: всему миру о себе рассказываю, поверяю, пою, будто не ведаю, что молчание – золото. Да, но ведь слово – серебро! Драгоценность. Говорить благословил людей Господь.

Незаметно пришло прочтение. Раньше было чтение, теперь – прочтение. Древняя приставка «про», означающая проникновение в вещную суть, потихоньку ведет, словно поводырь, по некоему пространству, вроде и знакомому, но отчего-то таинственному, живому – коснуться страшно. Вернее, не ведет, а проводит (опять, опять «про»!) по страницам книг ли, дней ли…

Образы нутряные, древние: книга, дни, чтение, прочтение. В слове «чтение», например, скрыты (или открыты?) другие слова: старославянские «честь», «чтить», «чистить», древнеиндийские «мыслить», «познавать», «понимать», латышское «думать»…

Ну, а прочтение является, видимо, про-честью, про-мудростью, про-думой, про-мыслью, про-познанием. То есть всем тем, что дарит уму созерцающее, страдающее, связывающее все во Вселенной воедино сердце. Это оно – таинственное живое пространство, в котором «совестные книги разгибаются…» (Пс. Каф. III).

Я всегда великое знала про сердце, ведь написала же в двадцать лет для самой себя нежданные строки:

И, стало быть, я, невеличка,Вселенная естьИ пребуду Вселенной –Во мне она скрыта!

И эту скрытность надо развернуть в сердце и выпустить на волю.